ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

…13 января 1965 года в Центральном Доме литераторов собирались отметить 25-летие со дня спасения «Седова» изо льдов Гренландского моря. Я узнал об этом накануне от уже известного читателям Георгия Александровича Брегмана. Он позвонил мне и сказал:

— Слушай, Старков, ты хвастанул как-то, что ходил на «Сталине» за «Седовым»…

— Ходил, — сказал я.

— А в судовой роли ледокола, составленной на тот рейс, ты не значишься, я смотрел. И участникам похода, которых я спрашивал, фамилия твоя неизвестна.

— Известна — неизвестна, доказывать, трясти сохранившейся у меня мореходкой не собираюсь.

— А ты не залезай в бутылку. Если ходил, должен знать парторга экипажа, он же редактор многотиражной газеты, печатавшейся на «Сталине». Фамилия — Любович, красивая такая. Вот он во всех списках, в Указе о награждении, а найти самого не можем. Не знаешь его судьбы, куда девался?

— Знаю, — сказал я. — Сегодня утром виделся с ним, глядясь в зеркало, пока брился.

— Тебе бы все шуточки, Старков…

— «А. Старков» — мой литературный псевдоним, а фамилия, как ты выразился, красивая — Любович.

— Так чего же ты голову морочишь? Приходи завтра на юбилей.

В то время я еще не состоял в Союзе писателей и пропуска в ЦДЛ не имел. Я сказал об этом Брегману.

— Раздобывать тебе пригласительный билет уже поздновато. Пройдем по моему, он действителен на двоих.

Так я «проник» на торжественное заседание. Среди сидящих в президиуме увидел седовцев — Бадигина, Шарыпова, Токарева, — из команды «Сталина» никого, правительственную экспедицию представлял Папанин, который был ее начальником. В перерыве перед концертом, заметив, что Иван Дмитриевич очутился в фойе на полминуты не в окружении почитателей, я подошел к нему, назвался. Он глянул неузнавающе, сказал вяло: «Помню, браток, помню…», и тут же я был оттеснен желающими приблизиться, пробиться к знаменитому человеку. Отторгнутый от счастливчиков, я вдруг спиной ощутил направленный на меня взгляд, обернулся под его воздействием и увидел Анну Николаевну Белоусову, вдову моего капитана, с которой не встречался все эти 25 лет.

— Здравствуйте! — сказала она в такой интонации, будто и не было этой четверти века. — Игорек! — оборотилась уже к стоявшему рядом человеку лет тридцати пяти, и, если б не прозвучало имя, я счел бы его за воскресшего Михаила Прокофьевича. — Ты знаешь, Игорь, кто это?

— Конечно, — сказал сын, обращаясь ко мне. — Вы же бывали у нас когда-то. А мальчишечья память цепкая. Тем более что вижу вас каждый день…

Я не понял.

— На фотографии, висящей у нас в столовой, — сказала Анна Николаевна. — Миша там, вы. Снимались в Кремле, когда Калинин вручал ордена, помните?

— Этот снимок стоит и у меня в книжном шкафу.

— Вы надолго в Москву из Ленинграда?

— Я живу теперь в Москве.

— Живете здесь и не показываетесь? А мы вас нет-нет да и вспоминали…

— Брегмана спрашивали, — сказал Игорь. — Не знаю, говорит, куда пропал. А коль сам Георгий Александрович не ведает — кто же скажет?

Я рассказал, как «обнаружил» меня «сам» Брегман.

— Вот что, — сказала Анна Николаевна. — Исправляйтесь! Живем мы там же, на Суворовском, в Доме полярников. Только квартиру сменили. Номер шесть теперь.

Хожу к Белоусовым с портативным диктофоном, такой же у Игоря. Взаимно записываемся, сразу же известив друг друга о своих намерениях. У меня они — профессиональные. И Игорь тоже хочет писать об отце, собирает документы, разыскивает людей, знавших капитана. А я знал его не только по походу за «Седовым», плавал с Михаилом Прокофьевичем две арктические навигации (1939 и 1940 годы) и в Беломорскую кампанию.

С нами за столом — Анна Николаевна, не оснащенная никакой аппаратурой кроме памяти, часто отвлекающаяся в соседнюю комнату, к больному младшему сыну.

Я помню, как она приезжала на ледокол из Москвы, когда мы стояли в Мурманске между рейсами. У капитана в порту хлопот побольше, чем в море. В плавании он на корабле неотлучно. На стоянке же то и дело — «за бортом», в пароходстве, на судоремонтном заводе, на совещании в обкоме. Жену с собой не возьмешь, скучает, дожидаясь его в каюте. Ладно еще, неплохая библиотека на ледоколе. Имеется даже недавно появившийся на русском языке Хемингуэй, прочитанный Анной Николаевной в оригинале. И есть возможность высказать свои соображения о качестве перевода (он великолепен!) парторгу корабля, который оказался человеком близкой ей профессии. Она — преподавательница литературы, он — ленинградский журналист, пошедший на рейс-другой в море «для набора впечатлений» и задержавшийся в моряках надолго, на годы.

Белоусов, слышал я, говорил жене шутливо: «Наша с тобой, Ню, почти совместная жизнь». В этой шутке была доля горечи. «Почти». Имел в виду частые и длительные разлуки, как у всех моряков с женами.

Знакомство — владивостокское. Анна Соколова, сибирячка, из Томска, дочь гимназического учителя физики, в десять лет оказавшаяся сиротой, попала во Владивосток как выпускница Иркутского университета, его педфака. В Приморье она уже бывала, собирая материал для диплома: «Война и революция в фольклоре». Записала множество связанных с партизанщиной песен, сказаний, причитаний, частушек, легенд. Профессору М. К. Азадовскому особенно нравились ее причитания. То есть не ее, конечно, — тех, кого она записывала. Несколько страничек из этой дипломной работы напечатала в журнале «Сибирская живая старина». Всё недосуг заказать тот номер в Ленинке. А остальное, ненапечатанное, уже не найти — безнадежно утеряно при переезде в Москву. Как и письма от Анны Михайловны Астаховой, известной исследовательницы северного фольклора, которая высоко оценила ее сучанские записи.

— Занимались у Анны Михайловны в школе? Я знала, что у нее был такой период, и вот вижу ее ученика… Путь Астаховой некоторым образом упрек для меня. Мне не удалось уйти в науку. Отошла от фольклора, занялась чистым учительством. Преподавала в средней школе, на рабфаке, на различных курсах. Учила русскому языку китайцев, корейцев. И это стало делом жизни — обучение иностранцев. Много лет у меня свой класс в Московской консерватории, класс русского языка для студентов-зарубежников. Трехгодичный курс, в конце которого они читают без словаря «Евгения Онегина». А с самого начала, с первого урока, с первой минуты бросаю их в воду — ни слова на родном языке, только по-русски. Жаль, что сейчас каникулы, все мои «русаки» разъехались по домам, и я до осени не могу познакомить вас с ними…

Во Владивостоке молодая учительница, будто предчувствуя, что в ее жизнь навсегда войдет море, сняла комнату на Морской улице. Соседи — Кондратьевы, мать и сын, тоже приехавший из Иркутска, университетский товарищ Анны. По вечерам в квартире полно бывших иркутских студентов. Образовалось землячество, душа которого Жорик Кондратьев. Он служит переводчиком в какой-то портовой конторе, свободно шпарит по-японски, немного хуже по-английски. Печатает в местных газетах рассказы из жизни моряков, и друзья, читая их, поражены его знанием корабельного быта, матросских нравов. Кроме того, в рассказах тонко подмеченные быт и нравы стран, куда заплывают Жорины герои. Откуда это? Собственных его «плаваний» в порту — от причала к причалу — маловато для воображения. Но вот он приводит как-то морячка-сверстника, говорит: «Это Мик Белоусов, штурман с «Приморья», мой друг». Морячок почти весь вечер просидел молча, других слушал и только к концу выдал две-три боцманских истории. И тут уж всем стало видно, из какого колодца черпает Жора свои сюжеты. Да он этого и не скрывал: «Мишка травит, а я записываю. Гонорар честно пополам». Штурманок пришелся компании, а компания ему. Но он не мог бывать часто на Морской. В рейсы уходил. А на стоянках в порту — вахта. И тогда они всем землячеством собирались у него на пароходе. Береговая вахта — не в море, на мостике стоять не надо. Он спускался к ним в кают-компанию, садился за пианино или брал скрипку, которую приносила Анна, — инструмент одалживал ей на вечер школьный учитель пения — и импровизировал, у него был абсолютный музыкальный слух (позже, в Москве, когда у Белоусовых на Никитском собирались гости, пел у них однажды Лемешев, аккомпанировал хозяин, и Сергей Яковлевич пригласил его шутливо в постоянные аккомпаниаторы на концертах). Погасив электричество, зажигали подвесную керосиновую лампу, она раскачивалась, отблески от нее плыли по темным стеклам иллюминаторов, и казалось, что корабль, наполненный звуками пианино, скрипки, тоже плывет в темном океане.

Пароход «Приморье» ушел в Дайрен на капитальный ремонт. Штурман присылал Анне письма, которые не оставались безответными. Вернувшись через полгода, он сделал предложение. Свадьбу сыграли на Морской. И сразу — в море. Рейс вдоль Охотского побережья. Капитан разрешил своему третьему помощнику взять в плавание молодую жену. Тем более что она была еще и активисткой общества туристов. И имела поручение: присмотреть на будущее морской туристский маршрут. Она занималась также в рейсе фольклорными записями. По утрам возле ее каюты матросы делали палубную приборку. В иллюминатор доносилась колоритная, образная речь боцмана, энергично руководившего работами. В ней не было, правда, ни сказаний, ни причитаний, ни частушек. Но и без того довольно обильный и любопытный для фольклориста языковой материал. К сожалению, иногда приходилось ставить многоточия. Третий помощник, увидев в тетради у жены эти точечки, выложил соответствующий «фольклор» боцману, не очень-то, впрочем, виноватому, поскольку не знал, что его записывают для науки.