Кончилась война, еще полтора года я служил на флоте, демобилизовался, ушел в запас капитаном 3-го ранга и, вернувшись в Ленинград, к семье, поступил репортером в городскую «Вечерку».
В начале навигации мы провели, значит, через льды Карского моря два английских лесовоза, «Скрин» и «Севенчур».
А затем пошла работенка потяжелее, посерьезней. Мы брали под проводку караван за караваном, накапливавшиеся возле острова Диксон — собиралось до 10—12 судов, а однажды была вся чертова дюжина, 13 — и вели их через пролив Вилькицкого в море Лаптевых, из западного сектора полярного бассейна в восточный. Вместе с нами работали и еще ледоколы, в том числе «Ермак», детище адмирала Макарова. У нас на флагмане был свой Макаров, Борис Николаевич, старпом, человек осторожный, осмотрительный, ничего не делавший в спешке, которого в кругу штурманов незлобиво, дружески прозывали Малый ход, по одной из команд машинного телеграфа, к коей он прибегал на вахте чаще, чем к другим. По поводу тихого хода в воспоминаниях у Сомова, шедшего в тот год в первое свое ледовое плавание, сказано так:
«Мне казалось, что лавировать между льдин на больших скоростях удобнее — в этом случае судно гораздо лучше слушается руля. Я упускал из виду самое простое обстоятельство: судно имеет весьма ограниченное поле зрения и потому, идя полным ходом, в любой момент может оказаться в положении, когда прохода между льдинами впереди нет, а отворачивать в сторону уже поздно. Продвигаясь малым ходом, есть возможность тщательно выбирать себе путь, а очутившись все же в сложном положении, успеть отработать задним ходом и остановиться перед ледяной преградой, набираясь сил для ее преодоления…»
А как преодолевать, тоже у Сомова читаю:
«Караван останавливался, и ледокол, тяжело разворачиваясь, возвращался к застрявшему судну. В зависимости от обстановки он или подходил осторожно кормой к самому носу судна и затем, давая сразу полный вперед, размывал струей от винтов льдины, скопившиеся перед носом, или же заходил с кормы и потом, двигаясь вперед вдоль борта застрявшего, отталкивал от него льды, позволяя судну вновь войти в канал свободной воды, образующейся за кормой ледокола. Нередко эта операция с первого захода не удавалась. Иногда для того, чтобы транспорт освободился ото льдов и вновь мог двигаться за лидером, околку приходилось повторять по многу раз. Вот где требовалось истинное терпение!»
Я пространно цитирую не только потому, что не вел дневника, а еще и оттого, что, будучи смазчиком, машинистом второго класса, треть суток проводил в «низах», в машинном отделении, треть, естественно, отсыпался, и третья треть тоже почти не оставалась свободной для праздных наблюдений с палубы, поскольку я в том рейсе нес обязанности комсорга. В «машине», в отличие от матросов, все, что происходило наверху, всю схватку корабля с Арктикой мы ощущали лишь в звуковом варианте — по командам то и дело звякающего машинного телеграфа и в переговорную трубку с мостика, по содроганиям корпуса, по грохоту, скрежету и шороху теснивших судно льдин, по глухо доносившимся к нам гудкам самого флагмана и его ведомых, которые сигналили друг другу в тумане, в снежных зарядах.
В проливе Вилькицкого, на траверзе мыса Челюскина, самой северной точки европейско-азиатского материка, правее и левее ее, мы провели две недели, протаскивая караваны через эту узкую, набитую льдом горловину не только с востока на запад, но и в обратном направлении, действуя челночно, если можно уподобить беспрерывно меняющиеся, то зигзагообразные, то спирально завитые движения ледокола прямолинейному шнырянию челнока.
Но вот все ведомые разведены в разные стороны, выведены на чистую воду (не в смысле разоблачения — в прямом смысле), и флагману предоставлена возможность свободного плавания, которое должно свести воедино то, что проделали в различные годы «Сибиряков», прошедший в одну навигацию по всей трассе Северного морского пути с запада на восток, и «Литке», проплывший с востока на запад. В оба конца, что называется, с маху — вот на что мы замахнулись!
В одно прекрасное утро — в самом деле, а не по стандартному выражению «прекрасное солнечное утро» — я просыпаюсь от внезапно наступившей тишины — корабельные машины остановились — и, глядя в иллюминатор, замираю, потрясенный открывшейся в обзоре картиной, которую назвал бы сейчас достойной кисти Рокуэлла Кента, но тогда я такого художника не знал, она не вызвала во мне никаких сравнений, просто красотой потрясла. Понимаю, что, употребив этот замшелый глагол, становлюсь жалким в глазах читателя, а заставить его «потрястись» вместе со мной не способен — городское дитя, я слаб в описаниях природы. Пожалуйста, побывайте сами в бухте Провидения, на выходе из Чукотского моря, которая считается одной из красивейших бухт мира. И может быть, у вас найдутся слова для этих заснеженных гор, подступивших вплотную к береговой полосе, уходящих одновременно вверх к облакам и, отраженные водой, в бездонную глубину океана; суда у причалов и на рейде как бы плывут в горах на колеблемой ветерком воде… В 1848 году английский капитан Мур счел, что только Провидение могло привести его корабль «Пловер» после мытарств в океане на счастливую, спасительную зимовку в этой бухте, открытой еще в середине XVII века промысловиком Курбатом Ивановым, но остававшейся долго безымянной, пока ее не окрестил англичанин в благодарность Провидению.
Несколько слов, к месту, о географических названиях, о морской топонимике. Разглядываю карту Арктики: острова Преображения, Уединения, Домашний, Глумянной (от глагола «глумиться»), Проклятые острова, Сторожевые… полуостров Заблуждений… залив Благополучия… бухты Удачная, Ложных огней, Тревоги (эти две последние бухты рядышком; когда там работали топографы, из первой случайно взлетели сигнальные ракеты, принятые в соседней как тревожные, бедственные)… мысы Желания, Крушения, Утешения, Прощания, Жертв, Рока… гора Первоусмотренная… река Хищная… островок Слезка… За каждым наименованием — сюжет для писателя с воображением, судьбы, надежды и потери, успех и горе экспедиций, экипажей судов, путешественников-одиночек. А мне карта полярных морей видится мемориальной доской, на которой золотом высечены имена тех, с кем я плавал, дружил, был знаком, кто стал островами, бухтами, мысами, заливами и проливами: Белоусов, Воронин, Сорокин, Хлебников, Легздин, Сергиевский, Мелихов, Хромцов, Зубов, Минеев, Чухновский, Алексеев, Недзвецкий… А вот и целый архипелаг сибиряковцев в Карском море: острова комиссара Зели Элимелаха, стармеха Коли Бочурко, кочегаров Паши Вавилова и Коли Матвеева (на карте нет, конечно, уменьшительных имен, это я их так называю, как звал в жизни), моряков с «Сибирякова», принявшего 25 августа 1942 года неравный бой с немецким линкором «Адмирал Шеер», с «Сибирякова», потопленного врагом, но не спустившего перед ним флага, — они, сибиряковцы, лежат теперь вместе островами в океане, архипелагом, как вместе тут и сражались. Не все названы поименно на карте, но есть пролив Сибиряковцев, всех их объединяющий. И мертвых и живых: 85 погибших и 19 оставшихся живыми.
В этом плавании, — а шел пароход к Северной Земле, к островам Карского моря, чтобы оборудовать там новые полярные станции и сменить зимовщиков на старых станциях, — в этом бою, хотя то, что случилось, правильнее назвать расстрелом, поскольку проникший в наши воды тяжелый крейсер, или, как говорят про этот класс, «карманный линкор», палил, вооруженный четырнадцатью крупнокалиберными, башенными орудиями, не считая прочей артиллерии, по почти беззащитному перед такой плавучей крепостью судну, отстреливавшемуся четырьмя пушчонками, способными лишь поцарапать броню линкора; вернее, «Сибиряков» не отстреливался, он первым открыл огонь, пытаясь в неотвратимо гибельной для себя ситуации прикрыть собственной слабой грудью караван ледоколов и торговых судов, уходивших из Диксона в восточном направлении и бывших главной целью охоты для «Шеера», — так вот, в этом трагическом рейсе «Сибирякова» им командовал тридцатитрехлетний капитан Анатолий Качарава. «Ледовый абхазец», как называл его Сахаров, у которого он в предыдущую навигацию плавал старпомом. А я, если помните, помполитом.
Наши с Качаравой каюты — его на правом борту, мою на левом — разделяла кают-компания. Мы частенько сиживали друг у друга. На столе у Толи стояла фотография в застекленной рамке: молодая грузинка, лицо которой в длинных янтарных серьгах показалось мне знакомым, когда я первый раз зашел к старпому.
— Кто эта красавица? — спросил я.
— Не знаешь?! — воскликнул Качарава. — Нато Вачнадзе! Любовь моя…
Я-то подумал, что он сказал это в отвлеченном, символическом смысле, как выражают иногда восхищение кинозвездой, зная ее лишь по экрану. И Качарава тоже знал Нато Вачнадзе по картинам, никогда не встречая в жизни. Но… мальчишкой 17-летним влюбился в нее с первого взгляда, то есть с первого увиденного им в Сухуми фильма при ее участии, и отнюдь не символически влюбился, вполне реально. Однако, понимая безнадежность своего чувства, которое с годами не проходило, а только крепло, он, дабы как-то излить его, сочинял любовные послания, не отправляя их адресату, храня у себя вместе со множеством кинокадров, фотографий, одна из которых и стояла постоянно на столе, закрепленная так, чтобы в шторм не падала. Он знал жизнь, биографию артистки в подробностях, в мелочах, хотя, плавая в северных морях, находился далеко от ее жизни, от Грузии, от Тбилиси… Качарава рассказывал мне об отце Нато, искусном наезднике, служившем в кавалерийском полку в Варшаве, где она и родилась. Полк перебросили на Кавказ на борьбу с бандой Зелим-хана, грабившей и убивавшей мирных жителей. Зелим-хан с его головорезами был загнан в ущелье, перебили всех, кроме самого главаря, который ускользнул от погони и стал подстерегать поодиночке тех, кто сражался с ним в ущелье. Ему удалось напасть из засады на отца Нато, он убил всадника и тело, завернутое в бурку, сбросил ночью во двор ого дома, угнав коня. Первой увидела убитого отца выбежавшая рано утром из дому маленькая Нато. Семья бедствовала, и девочка, чтобы помочь матери, оставшейся с семью детьми, пошла на спичечную фабрику укладчицей коробков, потом в мастерскую, изготовлявшую сапожную мазь. Однажды она сфотографировалась у рыночного «пушкаря» и выставленный им портрет красивой девушки увидел помощник режиссера с кинофабрики, искавший типаж для новых фильмов. Нато снялась в главных ролях сразу в двух картинах, вышедших одновременно, и, как пишут в таких случаях, вдруг проснулась знаменитой на всю Грузию, на всю страну… Она много снималась, Качарава, само собой, знал все ее роли. Он говорил мне: