— Ты видел Нато в «Арсене»? Ты видел, как ее Нено, невеста Арсена, плачет над его трупом и вонзает себе в грудь кинжал, который он подарил ей когда-то? Не видел?! Жалею тебя. Так может сыграть только великая актриса, только Нато может так потрясти душу…
Мы плавали вместе с Качаравой одну навигацию, первую военную. В самый канун войны «Сибиряков» стоял в Архангельске на двинском рейде, готовый к отходу в Арктику в снабженческий рейс, в полном, по ватерлинию, грузу: оба трюма, палубы были забиты строительными материалами для полярных станций — штабеля досок, «вязанки» кирпича, листы железа, — ящиками, бочками, мешками с зимовочным продовольственным запасом для них же. Собирались уходить в понедельник, а в субботу почти вся команда, состоявшая в основном из архангелогородцев, была отпущена в город на побывку к родным перед отплытием. Съехали на берег и Сахаров — к семье, и Качарава, не знаю уж к кому. На судне оставалась вахта, ночевал в каюте и я, мне не с кем было прощаться в Архангельске. Утром в воскресенье я тоже отправился в город позвонить по телефону в Ленинград, домой, маме. Возле почтамта на проспекте Павлина Виноградова, главной городской магистрали, стояла в молчании толпа, слушавшая речь Молотова по радио… Ленинград мне дали удивительно быстро, слышимость была такая, что до меня долетало даже тихое мамино придыхание, словно мы находились рядышком, а друг друга не видели. Оглушенные внезапной страшной вестью, мы слова «война» ни разу не произнесли в разговоре, как бы еще не веря, пытаясь не верить в случившееся. Я сказал, что завтра уходим в рейс, хотя не был уверен, что уйдем. Мама, так и не свыкшаяся с моей длящейся уже пятый год полярной одиссеей, сказала:
— Одевайся, сынок, потеплее. Смотри не простудись.
— До свидания, мамочка!
— До… — только и услышал я: связь оборвалась, а может быть, мама не смогла договорить в волнении прощальную фразу.
В понедельник «Сибиряков» не ушел. Ждали распоряжения из Москвы. На пятый день войны Москва распорядилась: идти в море по ранее намеченному маршруту.
Дневника, как известно, я не вел и снова корю себя за это: перед мысленным взором лишь обрывочные «кадры», не монтирующиеся в цельную, последовательную картину того рейса. Правда, я получил недавно чужое письменное свидетельство, кое-что добавляющее к моей памяти; приведу это пришедшее из Ленинграда письмо чуть ниже.
В домашнем фотоархиве лежат у меня два крошечных снимка, не помню кем уж сделанных, когда мы, зайдя на Новую Землю, стояли на рейде в Белушьей губе, о чем говорит надпись на обороте фотографий.
На одной мы вдвоем с «дедом», стармехом Николаем Григорьевичем Бочурко. День, видно, теплый, солнечный, вышли на палубу в кительках, верхние пуговицы расстегнуты; облокотились на планширь, Коля прищурился от солнца в полуулыбке, не ведая своей судьбы: через год, в последние минуты державшегося еще на плаву «Сибирякова», он, чтобы корабль не достался врагу, откроет кингстоны и уйдет вместе с судном на дно. (В своей книге «На морских дорогах» К. С. Бадигин несколько вольно излагает события: «…когда с мостика передали в машину: «Капитан убит», старший механик Бочурко поднялся к себе в каюту, выпил бутылку водки и пошел открывать кингстон». Кто мог быть тогда рядом с Бочурко, видеть все его столь замедленные действия, остаться при этом живым и рассказывать о них?!)
На другом снимке — трое на спущенном с борта и собирающемся идти к берегу катере: кроме меня радист Петя Гайдо, который до последней минуты гибнущего «Сибирякова» будет выстукивать сигналы в эфир, и судовой плотник Иван Замятин; раненный в ноги, он в числе восемнадцати сибиряковцев окажется в плену, пройдет через все его муки, вернется домой, и остатка сил хватит ему лишь на год… (Я сказал, что в живых остались девятнадцать. Кто он, девятнадцатый, непогибший и неплененный? Паша Вавилов, кочегар, одним из последних покинувший «Сибирякова», выплывший к маленькому пустынному островку Белуха и через 34 дня обнаруженный и спасенный нашими летчиками; его полярная робинзонада — во многих книгах.)
Мы пришли в Белушью не только разгружаться, а и принять груз, легкий, но драгоценный: песцовые шкурки, сдаваемые безвозмездно на военные нужды местными охотниками. Их подвигнул на это и самолично доставил пушнину к нам на борт Тыко Вылко, «президент Новой Земли», как назвал его Михаил Иванович Калинин, принимавший в Кремле председателя островного Совета. По паспорту он звался Ильей Константиновичем, но так обращались к нему лишь в официальных случаях, во всех остальных — Тыко, «олешек» по-ненецки, потому что при рождении был вынесен отцом из чума, присыпан снегом, поднесен к собаке, чтобы лизнула и стала другом на всю жизнь, а под конец обряда завернут в шкуру молодого оленя, тоже на всю жизнь надежную защиту от холода. Эти сведения почерпнуты мною из книги, написанной искусствоведом Ольгой Вороновой и посвященной творчеству художника Тыко Вылко, чьи картины хранятся в Третьяковке, в Русском музее, Архангельском краеведческом и за которые дорого заплатил бы любой художественный музей мира — наравне с картинами грузина Пиросмани и австралийца Наматжары, знаменитых «примитивистов». А другая книга о Тыко Вылко принадлежит перу географа Бориса Кошечкина, и она — о сподвижнике и проводнике Русанова, участнике его северных экспедиций, о лоцмане, помогавшем ориентироваться многим капитанам судов, заходивших в эти воды: никто не знал очертаний здешних берегов, характеристик проливов, заливов, лагун, как Тыко, самостийный картограф и номенклатор, составивший первые достоверные карты двух островов, образующих Новую Землю. А как он это делал, читаем у полярного исследователя В. А. Русанова:
«В продолжение трех лет занимался этот замечательный самоед съемкой малоизвестных восточных берегов Новой Земли. Ежегодно продвигался он на собаках все дальше и дальше к северу, терпел лишения и голодал. Во время страшных зимних бурь целыми днями ему приходилось лежать под скалой, крепко прижавшись к камню, не смея встать, не смея повернуться, чтобы буря не оторвала его от земли и не унесла в море. В такие страшные дни гибли одна за другой его собаки. А самоед без собаки в ледяной пустыне — то же, что араб без верблюда в Сахаре. Бесконечное число раз рисковал Вылко своей жизнью для того, чтобы узнать, какие заливы, горы и ледники скрыты в таинственной, манящей дали Крайнего Севера. Привязав к саням компас, согревая за пазухой закоченевшие руки, Вылко чертил карты во время сильных морозов, при которых трескаются большие камни, а ртуть становится твердой, как сталь».
Написал очерк о Тыко и Юрий Казаков, можно считать, его коллега, поскольку Вылко был автором нескольких напечатанных рассказов, большой незаконченной повести, сказок. Самоед (это по прежнему обозначению ненцев) был воистину самородок, соединивший в себе сухопутного путешественника, мореплавателя, историка, педагога, литератора, общественного деятеля и конечно же художника, но тут он не совсем самородок, — обучался живописи в Москве, занятий не завершил, должен был срочно вернуться домой: умер старший брат, оставивший жену с шестью детьми, а ненецкий обычай велит младшему брату заменить умершего, стать мужем его вдовы.
Новоземельского президента я увидел впервые, а Сахаров знал его издавна. Отец Анатолия Николаевича принадлежал как раз к капитанам, у которых Тыко ходил лоцманом. Наезжая изредка в Архангельск, он всякий раз бывал у Сахаровых на Поморской. «Александра Сибирякова», на котором он тоже, случалось, плавал в лоцманах, Тыко называл, как и многие, по-родственному «Саша». У него-то получалось «Саса», ненцы, знающие русский, «ш» и «ч» не выговаривают, столица Новой Земли становище (нынче поселок) Белушья у них — «Белусья», а «человек» — «целовек», как и у некоторых коренных архангелогородцев… Мы стояли на рейде двое суток, и перед отходом Вылко снова навестил нас, чтобы попрощаться и вручить подарок, свою новую картину, только что законченную, с еще не просохшей краской. Он нес ее поэтому осторожно на вытянутых руках. «Ледокольный пароход «А. Сибиряков» в Белушьей губе летом 1941 года» — выжжено было на простенькой деревянной раме, которая гармонировала с простенькой живописью, словно принадлежавшей детской руке. Этой своей детскостью, наивом, сочетанием неожиданных колеров — зеленое небо, розовое море, синие горы — со скрупулезной точностью изображения (точное, например, число иллюминаторов на судне) и привлекала к себе картина. Мы повесили ее в кают-компании, она прожила на «Сибирякове» год, погибнув вместе с ним в бою с «Шеером»…
Покинув стоянку, мы направились Маточкиным Шаром, проливом, в Карское море. Оно встретило нас в благорасположении, чуть-чуть побалтывая на легонькой зыби. Я, признаться, предпочитаю ей штормовую волну, которая ударит в борт то сильнее, то слабее, а то и вовсе затихнет, и нет этого длящегося сутками и вконец выматывающего душу тягуче-размеренного покачивания с борта на борт с одинаковой амплитудой колебания.
Дни стояли ясные, видимость, что называется, за горизонт. И вот как-то на дневной старпомовской вахте, а он несет ее от 16 до 20, прямо по курсу на довольно большом расстоянии, в миле примерно, возник вдруг в обзоре крошечный островок. Но по карте таковых здесь не значилось, да и обычно острова не склонны к перемещению, а этот явно двигался, плыл. Качарава пригласил на мостик капитана, вместе долго вглядывались они в бинокли, так и не определив, что же там впереди показалось. Всплывшая подводная лодка? Чья? Мы имели уже радиопредупреждение, что в этих водах могут появиться немецкие субмарины. И нам даже показалось в Матшаре, что за кормой «Сибирякова» мелькнул вдруг в бурунчике перископ. Не проскользнула ли вслед за нами в Карское море вражеская лодка? А зачем сейчас всплыла? И к тому же брюхом вверх, никаких надстроек не видно. Может, кит? Что-то никогда прежде не замечались в этих краях киты… Решили в целях предосторожности сбавить все-таки ход до самого малого и послать на обследование шлюпку. Сели в нее под командование старпома четыре гребца, боцман Павловский, ну и я в качестве «политического советника», как выразился Сахаров. Прихватили на всякий случай ружьишки. Они не понадобились. «Подлодка» или «кит» оказались оболочкой воздушного шара из прорезиненной перкалевой материи, на которой прочитывалась маркировка: «Москва, № …» Андрюша Павловский вмиг прикинул, как эта находка может пригодиться в его боцманском хозяйстве. Мы попытались вытянуть оболочку из воды, но, тяжело набухшая, набрякшая, она не поддавалась, а с мостика «Сибирякова» сигналили о возвращении, и пришлось оставить московскую воздушную путешественницу в море, которое понесло ее во льды… Мы тогда не слыхали еще о поднятых над Москвой аэростатах заграждения, прочли о них, увидели позже. А недавно, вспомнив этот эпизод из нашего плавания, я решил проконсультироваться у Марка Лазаревича Галлая, с которым, как я уже сообщал читателям, мы опознали друг в друге тенишевцев. Я знал, что в самом начале войны он сбил в ночном бою над Москвой, в районе Южного порта, немецкого бомбардировщика.