По расчету рейса, Анна должна была вернуться как раз к началу учебного года, 1 сентября. А в Охе капитан получил вдруг телеграмму-распоряжение: зайти на рыбачьи промысла и с грузом вяленой горбуши следовать в Хакодате. Конечно, можно было высадиться на берег и какими-то попутными оказиями добираться домой. Только вряд ли при тогдашних средствах передвижения она попала бы во Владивосток раньше «Приморья». Да и такая заманчивая возможность: побывать в Японии. И Анна поплыла. И опоздала бы к занятиям на неделю, не больше, если б не сели при входе в порт на камни. И еще неделю пароход стаскивали, перегружая рыбу на баркасы. В отчаянии дала телеграмму директору школы: «Плыву Японию сидим мели срок возвращения не ясен».

— В Хакодате, в порту — маленькое приключение. Миша так был занят на разгрузке-погрузке, оформлении документов, что сойти на берег не смог. Все обещал, откладывая совместную прогулку. А стоянка — к концу, я в Японии — и не в Японии: вижу ее из каюты, в иллюминатор. Это при моем-то любопытстве ко всему новому. Капитан никого из своих помощников так на берег и не отпустил. И я отправилась в город с механиком, фельдшером и двумя пассажирами. Миша ворчал, провожая до трапа. «Четыре рыцаря-охранителя, муж может быть спокоен…» — сказала я. Ходили по большому городу, заглядывали в магазины, мои спутники были предупредительны, сговорчивы, даже в музей со мной пошли. Но у меня нарастало ощущение, что я их в чем-то стесняю. Уже вечерело, подошли мы к какому-то домику с плотно зашторенными окнами, чайному домику, я слыхала, что они так называются. Механик говорит: «Посидите, Аня, в скверике, мы — мигом…» И быстренько мотнулись, чтобы я, значит, не успела возразить или, пуще того, с ними не пошла. Сижу в сквере, совсем стемнело, жутковато стало, какие-то японцы подсаживаются на скамью, лопочут по-своему, но можно понять, о чем лопочут, чего желают… А моих рыцарей все нет и нет. Решилась, пошла за ними, догадываясь, что это в действительности за домик. Вошла в гостиную, все мои спутники за столом, за «чаем», у каждого на коленях по девице. «Кто же обо мне позаботится? — спрашиваю. — Хоть бы один проводил до порта». Все четверо вскочили в полной готовности услужить, защитить, сопроводить. А девицы вспорхнули, улетучились, решив, наверно, что я жена одного из этих клиентов и закачу скандал… Миша сказал мне, когда мы вернулись на судно: «Сама переволновалась и делу помешала». — «Это ты называешь делом! — сказала я. — Хор-р-ош!..»

Таким было ее свадебное и единственное путешествие с мужем. Потом она путешествовала к мужу в порты его длительных стоянок — в Ленинград, в Севастополь, к нам вот в Мурманск, — но в море никогда больше не выходила.

— Еще одно маленькое приключение, совсем другого характера, уже в бытность мужа капитаном «Красина». Я с Игорьком жила в Москве, и, возвращаясь с «Красиным», приписанным к Владивостоку, из арктической навигации, Миша приезжал к нам в отпуск. А перед третьим походом дела не отпустили его, и он, словно в предвидении небывало долгой и томительной разлуки — они почти на год застрянут во льдах, — попросил меня приехать, хотя сделать это было мне трудно: нашему второму сыну Сашеньке не исполнилось года, взять я его с собой не могла, он требовал особого наблюдения… Но я — послушная жена, отправилась в дорогу, радуясь, разумеется, предстоящей встрече с мужем и в то же время страшно беспокоясь о малышах, оставленных дома: Игорек собирался в первый класс… И вот я во Владивостоке. На «Красине» предотходная горячка, спешка с ремонтом, покраска, бункеровка, приемка воды, продуктов. Решила остановиться в гостинице, чтобы не мешать мужу на корабле. А ледокол мне хотелось повидать, я так много слышала о нем. И в первое же утро мы пошли в порт. «Красин» стоял не то чтобы на рейде, но и не у самого причала, между ним и стенкой приспособился какой-то однотрубный пароходик, маленький, низкий, соединенный с великаном «Красиным» трапом. И что это был за трап! Две узких доски, лежащих под углом, поскольку борт ледокола гораздо выше, и ужасно-ужасно длинных, ну просто огромное, необозримое водное пространство под ними. Я, видимо, зажмурилась. «Поползем на четвереньках… — сказал не без сарказма муж. — Некоторые так и перебираются, вспоминая свое происхождение, по Дарвину». Я гордо и не без презрения глянула на него, и он добавил: «Сними хотя бы туфельки…» А на мне были новые туфли с очень модным тогда высоким испанским каблуком, шесть сантиметров. Разве могла я их снять! «Пойдем!» — сказала я. «Я сзади, — сказал он, — на всякий случай». — «Я не упаду, — сказала я. — Но буду уверенней, видя перед собой твою спину». Ни спины мужа, ни неба над головой, ни воды внизу — ничего я не видела. И не знаю, какая уж сила перенесла меня с пароходика на высоченный ледокол по двум этим длиннющим доскам, которые шатались, прогибались и расползались под ногами, уложенные к тому же одна чуть выше другой… Я только услышала аплодисменты, ступив ни жива ни мертва на палубу «Красина». Хлопали собравшиеся у борта моряки, которые приветствовали отважную жену капитана, не уронившую его чести. Между прочим, предстояло еще возвращение на берег. Правда, настал вечер, и под покровом темноты мы спускались с корабля несколько иным способом. Миша шел снова впереди, но бочком, вполоборота ко мне, придерживая за руки.

…Как и обычно при таких вот воспоминаниях о близком человеке, ложатся на стол хранимые в доме фотографии, письма, какие-то документы, вырезки из газет. Среди снимков немало схожих с теми, что и я сберегаю у себя, дублей с моими, как фото на стене. Они относятся, главным образом, к нашему походу за «Седовым». А вот детские, юношеские вижу впервые. Часть их принесла Ксения Прокофьевна, сестра Белоусова. Вот она с ним и еще одним братишкой, Лёней, на старенькой карточке, гуськом за матерью: Мишук, младший, в матроске, в независимой такой позе, — годков пять ему тут, — явно будущий капитан… Я мало знаю про его детские и юные годы в Ростове-на-Дону, он редко предавался воспоминаниям, не был сентиментален. Как-то после экспедиции за «Седовым» он прочел о себе в газете, что вот-де знаменательный факт: Георгий Седов кончал когда-то Ростовские мореходные классы, а теперь корабль, носящий его имя, вывел изо льдов капитан Белоусов, воспитанник того же училища, и отныне в истории завоевания Арктики их имена будут рядом: Седов и Белоусов. «Чушь какая! — сказал, прочитав это, Михаил Прокофьевич. — Ни о чем не говорящее совпадение, чистая случайность. И нате вам: рядом с Седовым». Он не притворялся, он действительно испытывал неловкость от такого сопоставления, хотя и был честолюбив, как всякий смертный, а может, и больше других. И ему конечно же хотелось быть рядом с Седовым. Но не по случайному совпадению каких-то обстоятельств, выигрышному в литературном плане. Он хотел быть рядом по высокому счету. По истинной значительности сделанного.

Так вот, я мало знаю о его молодости, и почти все мне теперь внове.

Распад семьи, — отец с матерью разошлись, — совпавший по времени с революционной ломкой в стране, швырнул неоперившегося мальчишку в штормовое житейское море… Ох и досталось бы мне от Михаила Прокофьевича за эту вычурную фразу! В «Автобиографии», написанной им в октябре 1939 года, — мы стояли в Мурманском порту, вернувшись из Арктики и готовясь к походу за «Седовым», — сказано проще: «Я рано начал трудовую жизнь. В 13 лет нанялся землекопом в Новочеркасский сельхозинститут. Рыл на опытных участках глубокие ямы с ровной стенкой, по которым студенты изучали почвы». Не упомянуто еще более раннее плавание юнгой на рыбачьей шхуне… Он, оказывается, чоновцем был — в частях особого назначения, созданных для борьбы с бандитизмом, — о чем свидетельствует удостоверение, разрешающее предъявителю «носить при себе холодное и огнестрельное оружие с патронами». И совсем уж неожиданное для меня фото: командир каввзвода — возле лошадки, с саблей на боку; надпись на обороте: «Никольск Уссурийский. 1929. Лето. Эпоха событий на КВЖД». Это он уже штурманом плавал — и попал на сухопутье, в кавалерию, был даже в бою под Мишаньфу… Перелистываю мореходку образца двадцатых годов, памятного всем старым морякам, — в твердой матерчатой обложке с прорезью посередине, «окошком», сквозь которое видна фамилия владельца, указанная на титуле. Перечень судов, на которых он ходил в загранку третьим помощником, вторым, старпомом, капитаном: «Приморье», «Сергей Лазо», «Лозовский», «Север», «Шатурстрой», «Волховстрой», «Комилес», «Казань», «Красная газета» (шутил позже, что был «редактором»), «Свердловск», «Красин».

Первый пароход, который он повел как капитан, — «Волховстрой». И в первом же рейсе — «SOS»! На помощь звал «Сталинград», севший на рифы в проливе Лаперуза, возле южной оконечности Сахалина, принадлежавшей тогда японцам, в 8 милях от мыса Крильон. Сигнал бедствия услышали радисты семи наших кораблей, находившихся в том районе, но раньше других подоспел на выручку «Волховстрой». Капитан «Сталинграда» Мелихов сообщил, что везет с Камчатки отряд пограничников. Белоусов понимал, что это означает. Время на Дальнем Востоке тревожное, японцы провоцируют конфликты, накаляя обстановку. А тут такой удобный случай. Можно представить, какой шум подымут они, обнаружив в своих территориальных водах советский пароход с воинской частью, со штабом, с вооружением! Но как стянуть его с камней, если отмели мешают подойти на длину буксирного каната? И поэтому Мелихов просил Белоусова, не приступая к аварийным работам, которые могут затянуться надолго, как можно быстрее принять на «Волховстрой» бойцов и идти во Владивосток. Принять… Не в порту, с трапа на трап, не на тихом рейде. В открытом море. Когда одно судно уже бьет на камнях, а другое — тоже с пассажирами, и их больше тысячи, — так и гляди кинет на рифы. Вот какое испытание 28-летнему капитану в первом же рейсе! Пользуясь ночным временем, на спасательных ботах под веслами переправили людей, оружие с парохода на пароход. Когда заканчивали эту операцию, подошли остальные наши суда. И два японских миноносца! С флагманского подняли «Волховстрою» сигнал не двигаться, стоять на якоре. На борт взошел офицер с солдатами. Хотел произвести досмотр, обыск. Белоусов отверг его притязания, ссылаясь на международное морское право, допускающее обыск только по консульскому ордеру или в присутствии консула. Японцы покинули пароход, но ареста с него не сняли. Эсминцы ходили вокруг всю ночь, весь последующий день, удерживая «Волховстрой» на «привязи». А на вторую ночь заштормило. Ветер, накатистая зыбь. Стоять на якоре невозможно. Белоусов получил разрешение лечь в дрейф. Он лег… А наутро подконвойный исчез. Кинулись за ним мористее, обычным курсом — на юго-запад. Кто мог подумать, что капитан «Волховстроя» изберет невероятный, опаснейший маршрут — на юг, вдоль самого берега, чуть не по грунту. В полном грузу, на предельной осадке. Не найдя транспорт на юго-западе, миноносцы, используя свой 40-узловой ход, метнулись наперерез «Волховстрою», но поздно. Чапая по 8 миль в час, с потушенными огнями, пройдя бережком, он увильнул таким образом от преследователей и, когда они показались на горизонте, был уже в домашних водах, в безопасности… Японцы запомнили фамилию Белоусов. И ему не следовало появляться в их портах, в их водах. Помнили они его и через десять лет, когда Михаил Прокофьевич руководил ледовой проводкой союзных конвоев проливом Лаперуза, но, не вступив еще в войну с СССР, не решались на конфликт, хотя очень хотелось им причинить неприятности капитану 1-го ранга Белоусову, который молоденьким капитаном когда-то так ловко обвел их вокруг пальца, то бишь «вокруг» Сахалина.