Зато я была готова ухватиться за сине-зеленый оптический обман. Я готова была хватать золотые блики, которые солнце сеяло в море. Я сдерживала себя. Чтобы не поддаться желанию крикнуть: «Ахой!» Или еще что-нибудь глупое, нелепое.

Большая стая маленьких весельных лодок ждала нас, чтобы отвезти в грот. И Риккардо должен был отвечать на вопросы.

— Там совсем темно?

— Нет.

— Это опасно?

— Вовсе нет.

И все же Муссолини был единственным человеком, не осмелившимся посетить Гротта Адзурра. Об этом рассказывал Риккардо. Его сообщение больше вызывало раздумья, чем смех. Но мы смеялись. Мы просто чувствовали потребность смеяться.

Я крикнула Мяртэну:

— Мяртэн, Мяртэн! Я хочу оставаться в одной лодке с тобой!

Нас окружили ялики, куда мы должны были пересесть. Меня подхватили грубые волосатые руки гребца и почти перенесли в ялик.

Мы с Мяртэном не оказались вместе. Не вышло нам с ним быть в одной лодке.

Волосатый гребец налег на весла. Из-под кепки виднелся только заросший бородой рот и окурок сигареты в зубах. Наша лодка первой исчезла в узкой горловине грота. Как Иона в чреве кита. Горловина грота была такой низкой, что пришлось в лодке лечь на спину. Не знаю почему, но я закрыла глаза. И только когда услыхала восторженные ахи, раскрыла их. Мы были в голубой пещере.

Свод пещеры и стены светились. Вода была насквозь прозрачной, просматривалось дно. Своеобразный свет не вызывал стеснения в душе. Наоборот — он уничтожал ощущение тяжести скалы и освобождал от напряжения.

Но в этом голубом свечении, которое позволяло основательно обозреть всю пещеру, невозможно было узнать ни одного лица.

Я изучала сидящих в соседней лодке.

— Марк, это вы? — спросила я.

Ответа не последовало. Значит, Мейлера там не было. Пещерный свет превращал все лица в одинаковые, похожие друг на друга голубые маски. Я потрогала свое лицо. Было ли оно тоже голубым и мертвым?

Как мог Тиберий устраивать здесь оргии, любить красивых мальчиков, если они люминесцировали? Смотрели на него посиневшими лицами утопленников?

Я спросила об этом Константина, когда мы вернулись в Марина Гранде. Константин счел историю сомнительной. По его данным, в то время Тиберию было уже почти семьдесят и он вел жизнь анахорета.

— Тацит действительно рассказывал об ужасах Синей пещеры, где Тиберий после любовных игр приказывал удушить и утопить своих красивых мальчиков и девочек. Тацит также утверждал, что Тиберий проникал в пещеру и покидал ее через потайной ход, который соединял пещеру с его виллой Градо. Но исследования доказали, что грот имеет лишь один-единственный вход — он же и выход — со стороны моря. И пусть Мейлер не обижается, но Тацит был писателем, и его нельзя принимать всерьез. То, что он высказывал, все-таки полет фантазии, а не аргументы.

Я спросила:

— Может быть, Муссолини напугала именно эта легенда?

— Все может быть. Возможно и это, — рассуждал профессор. — Потому что выдумке всегда верят гораздо больше, чем правде.

Я помахала следовавшей за нами моторной лодке, где сидели Мяртэн и Мейлер. Было еще только утро, а впереди — долгий день. И еще успокаивало то, что Мяртэн все время следовал за мной. Хотя он и находился в другой лодке.

Мы с Мяртэном пили красивого цвета вино. Розовое, как цветы жимолости. На столе между нами стоял букет, составленный из разных цветов. Мяртэн назвал его веником и отставил вазу в сторону. Положил локти на стол и нагнулся ко мне.

— Я вижу, что ты себя хорошо чувствуешь, — сказал он.

В этот час на Капри сидели под пестрыми зонтами, за садовыми столиками. Пили, чтобы освежиться и ради времяпрепровождения. Все выглядело как декорации на сцене: переулочки, кончавшиеся лестницей, аркой или перголой. Маленькие гостиницы и винные лавочки. На балконах пышные розово-лиловые петунии.

На берегу белые лодки.

— Сегодня у нас будет прекрасный день, — сказала я.

Испытывая непонятное, но приятное облегчение, я сознавала, что нам больше нечего сообщить друг другу. Что ничего больше не мучает.

Но ненадолго.

Мы пили мелкими глотками это прекрасное розовое вино. Мяртэн мог смотреть на море. Я же сидела к морю спиной и видела только Мяртэна. Он понял, что я впитываю эти мгновения в память.

Я сказала глазами: «Люблю тебя».

Но Мяртэн покачал головой.

— Ты не меня любишь. Ты любишь свои воспоминания.

— Неправда! — воскликнула я. — Мяртэн, ты не должен так думать.

Вместо ответа он накрыл своей рукой мою, лежавшую на столе. Это означало: не стоит спорить, все-таки это правда.

Со скал свисали пучки цветов. Но пора анемонов, лесных гиацинтов и орхидей, которые мне так хотелось увидеть, уже миновала.

Вагончики фуникулера, казалось, сделанные из стекла, подняли нас из Анакапри и дали возможность наскоро заглянуть в тутовые и апельсиновые сады. Вид с высоты в глубину Гольфо ди Наполи вызвал испуг.

Я боялась высоты. Непреодолимая, непонятная сила всякий раз так и тянет меня вниз. Наверное, я лишена смелости. Мяртэн так считает. Он и сегодня по-своему дал понять это.

И на сей раз я сторонилась высоты. Хотя оттуда можно было увидеть дым Везувия и снега Апеннин. С большим удовольствием я взяла бы в руки лопату и вскопала хотя бы клочок нетронутой земли, если бы такая нашлась. Чтобы найти под каким-нибудь розмариновым кустом глиняную кружку, наполненную монетами времен императора Августа.

Август был мне симпатичен. Он первым привез на остров деревья и растения. А Тиберий превратил остров в место зверств и пороков. Но Константин считал, что уж если копать, то именно в Монте Тиберио, в радиусе виллы. Несмотря на то что эти места были уже основательно разграблены пиратами и сарацинами.

Мяртэн протянул руку за край скалы, сорвал в расщелине пучок цветов горного чеснока и преподнес мне. Я пообещала засушить их и сохранить. Мяртэн усмехнулся.

— Засушить и хранить, — передразнил он. — Так же, как ты поступаешь со своими воспоминаниями.

Это была не насмешка, а постижение истины.

— Что ж с того, — сказала я.

— Они теряют запах и цвет.

— Неважно.

— Они рассыпаются.

— Но они доставили мне радость. Разве это не имеет значения?

— Это, пожалуй, имеет, — согласился Мяртэн. Или он побоялся, что, сказав иначе, огорчит меня? И признал, что я права, хотя, может быть, это и было не так?

На сцене я всегда знала, кто я есть и кем должна быть. Как трудно мне разобраться в себе теперь, когда нет готового текста. Я видела себя с самой жалкой стороны. Видела свою трусость, не позволявшую начать жизнь заново. Оправдывалась: только тому легко действовать решительно, кому нечего взвешивать и нечего терять.

Я попросила Мяртэна пойти со мной. Не могла же я покинуть Анакапри, не увидев виллы Сан Микеле. На это оставалось мало времени, но я все же сказала:

— Мы успеем сходить.

Я не узнавала мест времен Мунте. Какими он их описал. Не нашла лестницы: семьсот семьдесят семь ступеней, выбитых в скале, по которой поднимались из Марины в Анакапри.

Куда девалась вся дикая красота? Ни тимьяна, ни жимолости. Лишь огромные гортензии, высаженные в горшках в хорошо ухоженную траву газона.

— Что ты против них имеешь? — попытался Мяртэн смягчить мое разочарование. — Ведь они красивые, — сказал он.

И вид на море заслоняли высокие деревья, выросшие с тех пор. Это было печальное открытие. Я уже раньше испытывала нечто подобное. Когда обнаруживала, что рощица, куда в детстве ходила собирать землянику, заасфальтирована. Или что дом, вызывавший некогда восхищение, принял жалкий вид. И город, который я любила, разваливался и умирал. Но в то же время он обновлялся в чужом для меня обличье, его душа была мне совсем незнакома.

Новые деревья заслонили вид на Марину. И, вероятно, женщины этого острова не знали теперь легенды о деве Марии, которая положила сушиться распашонку своего младенца на розмариновый куст.

Впрочем, и сейчас тут было необыкновенно красиво. Но меня раздражало, что Мяртэн часто поглядывал на часы.

— Не смотри все время на часы, — попросила я.

— Прости. Но время не стоит на месте.

— Я знаю. Знаю! Ничего не случится, даже если мы чуточку опоздаем.

— Мы и так всюду опаздываем, — сказал Мяртэн.