Я надеялась, что мы успеем осмотреть и виллу. Хотелось проверить, узнаю ли я то, о чем давно знала, но никогда не видела. Найду ли мозаичный пол времен Августа с изображением виноградных лоз? И колоннаду, которая, может быть, еще и сегодня увита эпомеадами и розами. Хотела увидеть подаренный Элеонорой Дузе витраж.

Ну конечно, больше всего мне хотелось проникнуться атмосферой Сан Микеле, где вовсе не так давно жил обаятельный доктор Мунте, который любил зверей и птиц, был их другом. Его по праву можно было бы назвать святым Франциском.

Я спросила, читал ли Мяртэн «Легенду Сан Микеле».

Он читал ее. Очень давно и не помнит почти ничего.

Я с радостью показала ему портал. Узнала. Только перед дверью больше не росла береза.

Пожалуй, было и лучше, что Мяртэн ничего не помнил о докторе Мунте, который до войны привлек внимание читателей всего мира. Жизнь заставила Мяртэна понять, что преднамеренное убийство собаки, которое он видел в детстве, было еще далеко не самым жутким поступком людей. И он имел право спросить: много ли людей спас общечеловеческий гуманизм от газовых печей?

Доктор Мунте спас тысячи перелетных жаворонков, которых подстерегали расставленные на острове силки. Пойманным птицам выкалывали глаза, их сажали в клетки и превращали в певцов-невольников.

Мяртэн мог бы сказать: а нас превратили в поющих лошадей. Многие из нас могли бы остаться в живых, если бы нам давали хотя бы ту же еду, какую давали лагерным свиньям.

Я прижалась к Мяртэну.

— Подумала о жутких вещах.

— В таком прелестном месте? — спросил Мяртэн.

Вилла Сан Микеле в тот день была закрыта для посетителей. Я могла унести с собой только радость, что узнала, как старых знакомых, маленькие окна за коваными решетками, обращенные к морю, и портал. И капители колонн, доставленные сюда с виллы Тиберия, были мне знакомы. Они стояли по обе стороны двери, словно скамьи для отдыха.

Судьба приготовила нам еще маленький сюрприз.

Неподалеку от виллы Сан Микеле продавали с лотка безделушки. Они были нам не по карману.

Но в тот миг, когда мы проходили мимо, открылась лакированная шкатулка. В шкатулке стояла на пуантах кукольно хорошенькая балерина, которая начала делать пируэты под мелодию «Санта Лючии».

Мы замерли с Мяртэном, как дети, уставившиеся на игрушки в праздничной витрине магазина. Душа наполнилась удивительной нежностью, которую может вызвать только нечто крайне искреннее и наивное.

Я держала руку на поясе Мяртэна, а он обнимал меня за плечи. Мы стояли так до тех пор, пока музыка не перестала играть и шкатулка не закрылась. А Мяртэн поблагодарил синьора за эти прекрасные минуты.

Конечно же мы опоздали.

Все уже сидели за обеденным столом. Нас обслуживала сама хозяйка гостиницы. Она была, как и большинство пожилых padron, маленькой и толстой. На жирных коротких пальцах — жемчужины и брильянты. В больших мочках ушей тоже сверкало что-то драгоценное.

Каждому из нас она торжественно подарила почтовую открытку с видом ее гостиницы. Пожала руку и выразила надежду, что мы и впредь будем посещать ее.

— Si, si, — пообещала я вежливо.

Подали frutti di mare и вино шабли. В нашей группе нашлись настоящие гурманы.

И вдруг Феврония решительно и с отвращением отпихнула от себя подальше тарелку и велела пришедшему в полное замешательство cameriere заменить это все равно чем, но съедобным.

Феврония ждала. Очевидно, того, чтобы мы все оскорбились вместе с нею и последовали ее примеру.

Cameriere поспешил вызвать хозяйку. Две служанки ресторана возникли в дверях, чтобы полюбопытствовать на нас. Появилась padrona. Скрыла усмешку за тяжелыми веками и отдала распоряжение заменить Февронии дары моря спагетти в томатном соусе, как она того пожелала.

Мейлер бросил какое-то замечание.

Обед продолжался.

Феврония — вся воплощенный упрек — воткнула вилку в сплетение спагетти. Чрезмерное спокойствие и тишина за столом вывели ее из равновесия.

— Никто не может меня заставить есть всевозможную мерзость. Я не позволю глумиться над собой.

Когда и на это не последовало ответа, она снова принялась сражаться со спагетти.

Константин спросил, что я буду делать после обеда в свободное время.

— Не хотели бы вы прогуляться в сад Августа?

Я рассчитывала на Мяртэна. Ответила Константину, что мне предстоит что-то другое.

— Как жаль, — сказал Константин.

Гостиница, где на продуваемой сквозняком террасе мы обедали, была некрасивой. Два дома соединяла веранда, подобная коридору. Фасад демонстрировал многочисленные разностильные окна. Здесь были и дугообразные окна железнодорожных вокзалов, и другие, разных размеров и с разными переплетами. Может быть, публика, жившая здесь в разгар сезона, скрашивала своим великолепием это уродство. Архитектуру даже самых красивых городов могут обезобразить своим присутствием люди на улице. Но люди же могут сделать ее еще краше. Потому что только человек своим видом может все украсить или обезобразить. Что он по мере сил и делает.

Мы с Мяртэном договорились, что будем бродить по улицам Капри. Посмотрим магазинчики и заблудимся в узеньких переулочках со сводами из ползучих роз. Исследуем, куда ведут лестницы и террасы.

— Или у тебя есть какой-нибудь другой план?

У Мяртэна не было.

— Как ты хочешь, — сказал он.

— То, чего я хочу, того нельзя. — Но я не пожелала прояснить свою мысль, а сказала, что хорошо бы увидеть с горы Соляре, как солнце опускается в море за островом Искья.

— Я слыхала, что это несравненное зрелище.

— Этого ты не сможешь увидеть. Вечером мы будем уже в Риме, — сказал Мяртэн.

— Тебе не жаль так скоро уезжать отсюда?

Мяртэн не ответил.

— А я хотела бы, чтобы сегодняшний день был самым длинным днем в моей жизни.

— Но и самый длинный день имеет конец.

Мы разглядывали витрину лавочки. Тонкой расцветки блузки-рубашки с турецким орнаментом. Мода на них была в разгаре. Они красовались в каждой витрине. Но абсолютно все разные.

— Кто о тебе заботится?

— В каком смысле?

— Приводит в порядок твои вещи. Занимается хозяйством.

— Сестра.

— Да! У вас хорошие отношения?

— Нет.

— Смотри, какая красивая монахиня!

— Я не заметил, — пожалел Мяртэн.

Действительно жаль. Это была на редкость красивая монахиня.

— В другой раз постарайся сказать пораньше.

— Что ты сказал, Мяртэн? Ты не ладишь с сестрой? Почему?

— Да все потому же.

Да, я знала, у них были разные взгляды на жизнь. Мяртэну следовало бы жить отдельно от сестры. Но все ли желания осуществимы и возможны?

С самого утра я носила с собой букетик цветов чеснока.

— Смотри, они не увяли.

Как бы в ответ на это Мяртэн сказал, что видит седой волос у меня на голове.

— О-о, их достаточно. Если посмотреть поближе.

В стекле виднелось мое отражение: стройная женщина в платье без рукавов, которое ей идет.

— Жарко, — пожаловалась я.

— Да. А что поделаешь?

Сесть под широкий зонтик? Где-нибудь, куда проникает морской воздух.

— Сядем, — сказал Мяртэн.

Мы словно находились среди декораций итальянской оперы. Сцена освещена радостным солнечным сиянием. Яркие веселые краски декораций. Перголы с бумажными розами и реквизитом из папье-маше. Так и казалось, что сейчас на улице соберется хор и танцоры сбегут вниз по лестницам на площадку перед кафе «Перуджино», где мы стояли и раздумывали: остаться здесь посидеть или не оставаться?

— Гляди, та монахиня возвращается, — сказала я. — Теперь ты сможешь ее рассмотреть.

— Думаешь, это прилично? Да и та ли это самая монахиня?

— Та, та.

— Их две, — сказал Мяртэн.

— Смотри на ту, которая с книжками.

— Это газеты.

— Какая разница, пусть газеты.

— Это вовсе не все равно, газеты или книжки. В этом все же есть разница, — заметил Мяртэн.

— О боже! — засмеялась я. — Смотри же скорее!

Вблизи лицо монахини выглядело не таким молодым, как мне показалось. Но все равно, она была очень хороша.

— Монахиней я бы не хотела быть, — сказала я. — Их жизнь безутешна, разве не так? — Но я сразу же поняла, что «безутешна» неверное слово.

— А они считают нашу жизнь безнадежной.

— Думаешь, они вполне счастливы?

— Думаю, — ответил Мяртэн. — Потому что они верят и не сомневаются. Все, кто верит, внутренне счастливы.