— Отпусти! — потребовала я.

Мяртэн не отпустил. Но вдруг нам обоим стало очень неловко, и мы быстро отвели взгляды друг от друга.

Мяртэн поднялся с камня первым. Я взяла с земли свое пальто и стряхнула с него травинки.

Обратная дорога снова вела через луг. Мяртэн шел впереди и выбирал места посуше. Я шла следом за ним, подавленная необъяснимой печалью. Это было похоже на сожаление о чем-то несбывшемся.

…Мяртэн поднялся первым. Я позвала несколько раз: «Мяртэн! Мяртэн!», и только тогда он вернулся ко мне. Вероятно, он подумал о Везувии, потому что сказал:

— До катастрофы он был совсем иным. Если ты мысленно соединишь пунктиром верхнюю вершину с нижней, то увидишь, какая большая часть его расплавилась и погибла.

Странно, я сегодня думала о том же самом.

— Но бо́льшая часть его сохранилась, — сказала я.

Мяртэн помог мне подняться с камня.

Я сунула апельсиновую кожуру в сумочку. Некуда было выкинуть ее. На дальнем плане виднелись Мейлер и Константин. Они изучали обломки колонн.

Мы покидали Помпеи через те же самые ворота, через которые въехали сюда. Снова нам напомнили, что их запирают с заходом солнца, что таков порядок.

Прибыла еще партия монахинь.

Их ботинки гулко стучали по мостовой. Затем монахини остановились и стояли, глядя себе под ноги. Потому что им говорили то же самое, что давеча нам. Что у помпейцев улицы освещались слюдой, которая, как кошачьи глаза, в темноте светилась, указывая дорогу. Я подумала о ночи. Что в ночной темноте оживают даже очень старые и замшелые в человеческой памяти истории.

По пятам за монахинями шел толстый мужчина и дышал со свистом. В одной руке он держал темную шляпу, другой вытирал пот со лба большим белым платком.

Феврония посмотрела на него с видом знатока и сказала, подтолкнув Константина:

— Аристократ.

Я услышала иронию Константина:

— А вы не ошибаетесь? Ведь Аристократ был последним царем Аркадии в Древней Греции. Он перешел на сторону спартанцев, и за это народ забросал его камнями насмерть.

Феврония раскрыла рот. Константин не дал ей говорить.

— Есть еще другой вариант, — торопливо продолжал Константин. — Аристос — значит самый лучший, а Кратос — правитель. Осмелюсь предположить, что этот астматик с присвистом не является ни тем, ни другим.

— Вы насмехаетесь, — сказала Феврония. — Не делайте из меня дурочку. Вы ведь знаете, что я имела в виду.

— Это совершенно невозможно угадать, — защищался профессор.

Было неловко смотреть сзади на женщин, когда им помогали подняться в автобус. Они сами тоже смеялись, догадываясь, что это не слишком красивое зрелище.

Еще бегали назад, к воротам, чтобы сфотографировать чистильщика обуви и продавцов кораллов на ниточке. Чтобы купить на память цветные виды вулкана и Помпеи. Цветные фото помпейских настенных фресок эпохи четвертого стиля в храмах Юпитера и Зевса.

Того, что я искала, не было. По-моему, наиболее потрясающе выражал трагедию Помпеи портрет молодой женщины. Это про нее Мяртэн сказал: «Глаза Массимо».

На крышу нашего автобуса падали со стен цветки глицинии. Их нежный запах будил тоску о старинном парке, где дорожки идут сквозь высокую траву. Мелкие белые цветочки шапками, на высоких трубчатых стеблях, доходящих человеку до груди. Подобные старые парки изображали на живописных картинах еще в прошлом веке. Они такие прекрасные, каким может казаться что-нибудь лишь в детском возрасте.

На обратном пути в Неаполь невозможно было узнать ни одного места. А ведь это была та же самая дорога.

Садилось солнце.

Наверняка все думали об одном и том же: в Помпеях запирают ворота. Утешало, что мы ехали в залитый огнями Неаполь.

Мяртэн спросил, очень ли я устала.

— А что?

Он прижался головой к мягкой обивке спинки кресла.

— Я просто так спросил, — ответил он, не глядя в мою сторону. Конечно же у него было какое-то намерение, от которого он сразу отказался.

Сумерки сгущались, огоньки становились все ярче.

За окошком уже нельзя было различить оливковые рощи. Число огоньков впереди все нарастало. «Санта Лючию» затянули слишком высоко. Это оказалось не по силам.

На фоне темного стекла выделялся профиль Константина. Он сидел впереди меня и, поглядывая в окошко, пытался проникнуть взглядом сквозь темноту.

У него были благородные черты лица. Высокий лоб, тонкий нос с горбинкой и узкие губы. Мягкость придавали лицу глаза. В них постоянно жила улыбка.

Навстречу и мимо неслись только огни, пугающе ослепляя.

«Санта Лючию» запели пониже тоном.

Нерон, считавший себя хорошим певцом, выступил впервые в Неаполе. Поэтому его хорошо приняли: дорогу, по которой он въехал, засыпали шафраном. И вскоре выяснилось, что даже неожиданное землетрясение не в состоянии заставить его отказаться от пения.

Первое выступление не осталось последним. В Неаполе он пел часто. И всегда по нескольку дней подряд. А если и делал краткий перерыв, то лишь для того, чтобы восстановить голос. Бросали ему и после шафран под ноги или нет, неизвестно.

…Я все еще не приблизилась к образу Клеопатры. Не нашла ответов на свои вопросы.

Октавиан разбил египетский флот. Верно? Клеопатра думает только о собственном спасении и бежит с шестьюдесятью кораблями. Отказалась ли она уже тогда от Антония, чувствуя, что он больше не в состоянии служить поддержкой ее трону?

В то же время Антоний думает только о Клеопатре. Он следует за нею, бросив корабли на произвол судьбы, и терпит поражение.

Клеопатра видит единственный выход — обольстить завоевателя ее страны. Октавиана. Был ли у нее уже тогда готов план, как освободиться от Антония? Принимала ли она решение отправить из Мавзолея царей Антонию ложное известие о своей смерти с жестокой деловитостью или биясь в душевных муках?

И поверил ли Антоний ложному известию? Не попытался ли он убедиться в смерти Клео? Или хотя бы увидеть ее перед тем, как проткнуть себя мечом? Или Антоний сам считал такой выход для себя наилучшим, единственным?

И как реагировала Клео на смерть Антония? Была ли она спокойна или отчаялась? Ведь у нее были близнецы от Антония. Считала ли Клео убийство их отца полезным для сыновей?

Уже при первом свидании Клео понимает, что кокетничать с Октавианом бесполезно. Очарование ее уже не имеет той власти над людьми, как прежде, когда она ошеломила Цезаря и Антония и обвела их вокруг пальца. Она стала стара. Она потеряла последнюю возможность вести игру.

Что заставляет Клеопатру действовать? Личное унижение и поражение или страх за судьбу своей побежденной страны и народа?

Если интересы государства и народа она ставит выше своих, то это меняет отношение к царице Египта и делает ее преступление понятным. И в таком случае это не только история Антония и Клеопатры.

Слов «Санта Лючии» никто не знал.