8

Невооруженным глазом было видно, какие великолепные растут на жирной почве-лаве кукуруза, оливы и виноградные лозы.

У pedotto спрашивали:

— Неужели люди не боятся жить здесь?

Он был итальянец, он должен был знать. Но Риккардо не знал. Зачем? Зачем вообще забегать мыслями так далеко?

По этому поводу сказали: «Типичный образ мыслей современной молодежи».

Я склонялась к мнению, что жить у подножия Везувия люди боялись, но все-таки продолжали жить. Ведь весь остальной подвергаемый опасностям мир поступает точно так же. Иногда казалось, что разрушительные силы природы — это детская игрушка по сравнению с неограниченной и находчивой разрушительной деятельностью человека. С момента помпейской катастрофы до наших дней сохранилось даже испуганное выражение лиц помпейцев. Но что сохранится от человечества после его гибели, если оно совершит самоубийственный шаг?

Разрушительные силы природы ничего не делают со зла. Но там, где был Мяртэн, людей оставляли на морозе, и их отмороженные части тела отваливались напрочь при первом же прикосновении. Разве можно сваливать вину на мороз?

Нас окружали духота и горячие груды развалин. Солнце палило убийственно. Било по глазам, словно сверкающим ножом. Я с трудом повернула голову. Изумилась, как уже было однажды, сколь молод Мяртэн лицом.

Казалось, он был слегка раздражен моим взглядом.

— Тебе вчера было плохо? — спросил он.

— Чепуха, — ответила я.

— У тебя нет шали или платка? На голову.

У меня с собой не было.

— Я тебе мешаю?

— Нет! Как ты можешь мешать?

Может быть, я задела его своими скупыми ответами? Я действительно не знала, о чем необходимо было сказать. Пустота была у меня внутри, пустота. Похожее состояние ощущаешь, когда в семье дети становятся взрослыми. Или когда сделаешь все, чтобы вовремя добраться до места, а это оказывается совершенно бессмысленным.

— Не обижайся, — сказала я. — Это жарища лишает меня разума.

Он кивнул: дескать, понимаю.

Пошли обратно той же дорогой, по улице Мертвых. Не заходя на виллу Диомеда.

И какое значение имеет этот Диомед? Чистая случайность, что именно его нашли девятнадцать столетий спустя в погребе собственного дома с ключом в руке, задохшегося в лаве.

Там, где погибла моя бабушка, разбит парк. Кафе и декоративные лестницы. Киоски. Каждый год ранним летом в них продают импортные болгарские помидоры. И кто знает, что еще построят там согласно генеральному плану в ближайшем будущем.

Странно, что за все послевоенное время я не думала об этих вещах так много, как здесь за несколько дней. Я терзалась, как мать Февронии, каким-то чувством внутренней вины.

Начало этому положил Мяртэн, когда он спросил, что я чувствую, смотря военные фильмы.

— В большинстве случаев ничего не чувствую, — ответила я.

Он спросил, не потрясают ли они меня.

— Нет, — ответила я.

— Отчего это получается?

Но я не знала. Я считала, что ко всему, что касается минувшей войны, уже привыкли.

И Мяртэн сказал на это:

— Ты права. У человека вырабатывается защитная система.

С того момента со мной происходило обратное. Я казалась себе стронувшимся с места горным обвалом. Искала в себе вину. Каждый из нас ведь в чем-то виноват. В непонимании, сомнениях, трусости. В нерешительности и компромиссах. Разве я была исключением?

Схватила руку Мяртэна. И, как уже однажды раньше, не обращая внимания на людей, прижала к своей щеке.

Это получилось неожиданно для него.

— Преклоняюсь пред тобою, — сказала я.

Он глядел на меня в упор пронизывающим взглядом.

— Но не любишь.

— Не говори так. — И медленно опустила его руку. — Ты заслуживаешь великой любви, — сказала я ему.

Помпейская баня с водопроводом, двойными стенами и полами для горячего воздуха, с ее системой канализации из оловянных труб и мозаикой вызвала у нас восхищение.

Стоя вокруг пустого сухого бассейна, мы слушали рассказ о постигшей Помпеи катастрофе и о письме Плиния-младшего Тациту, в котором он описывает, как шаталась под ногами земля и как море отошло от берега, оставив морских обитателей умирать на песке. Падал дождем черный пепел, который приняли за вечную темноту. Люди голосили и вопили. Молили о спасении и о ниспослании смерти. И когда занялась заря нового дня, и солнце поднялось, и лучи его пробились сквозь туман, Помпеи уже не существовало.

Константин на исторических примерах стал доказывать, что слепые силы природы не являются единственными разрушителями. Он говорил то же самое, о чем прежде думала я.

Он напомнил о построенном Нероном на Палатинском и Эквилинском холмах Золотом дворце, который должен был стать достойным владыки мира строительством — колоссом. Стены дворца покрывали роскошными фресками, внутренние помещения и сады были переполнены награбленными в Греции бесценными художественными сокровищами.

Но правившие после Нерона Тит и Траян хладнокровно позволили разрушить его дворец и заложить в честь себя термы. История знает немало таких примеров, когда правители разрушали построенное до них, а на месте разрушенного возводили новую постройку. И, как правило, если один возводил храм искусства, то другой разрушал его и на этом месте строил баню своего имени.

Феврония нуждалась во мне, чтобы поделиться впечатлениями.

— Посмотрите на эту камею! — показала она.

Я кивнула. Камея действительно заслуживала восхищения. Я не стала поправлять Февронию. Камея, камю — в конце концов не все ли равно! Разница лишь в двух-трех буквах. Главное, чтобы женщина знала, куда вешать украшение.

Я хмурилась. Потому что Мяртэн не стоял рядом со мной. Он отошел в сторону, словно почувствовав себя лишним.

— Где ваш друг работает? — спросила Феврония.

Зачем ей было это знать? Я ответила нехотя:

— В краеведческом музее.

Она удивилась:

— Это ведь не очень высокий пост?

— Да. Довольно скромный. А что?

— Нет, ничего. Знаете, — сказала Феврония сердечно, — иногда я верю, что вы хорошо ко мне относитесь. И мы вполне могли бы стать подругами. Но потом я опять не понимаю, что с вами происходит.

— Если бы я сама это знала.

— Я слыхала, что с людьми искусства трудно жить вместе, — сказала Феврония.

— Наверное.

Она хотела знать, почему так получается.

— Этого я не могу вам объяснить.

— Они слишком высокого мнения о себе. Но им было бы полезно иногда прислушиваться и к мнению народа.

— Вот видите, — сказала я ей. — Вы прекрасно на все отвечаете сами.

И Феврония обиделась. Я не стала объясняться. Время, отведенное на Помпеи, тоже чего-нибудь стоило, и не следовало бросать его на ветер.

Помпеи на девятнадцать столетий были похоронены под пеплом и лавой. Теперь же сюда являлись как на театральное представление. Подъезжали к воротам в роскошных лимузинах и машинах попроще. Всему миру требовалось знать о Помпеях. Мир хотел обязательно увидеть пса в смертной судороге, помпейские Торговый Дом и лавочки. Баню и театр.

Что касается театра, то при Нероне в Помпеях на десять лет запретили игры гладиаторов, поскольку во время одного представления вспыхнуло восстание. В те времена устраивали зрелища для того, чтобы отвлечь внимание народа от будничных трудностей жизни и вытеснить из мозгов недовольство. Видимо, дела Нерона были незавидными, если даже увеселительное заведение взбунтовалось.

Я думала, что pedotto тоже упомянет об этом. Но нет. Да и откуда ему, молодому человеку, знать историю своей страны, если в разные периоды истории ее трактовали по-разному в зависимости от интересов текущей политики.

Весь мир приезжает сюда, в Помпеи. Люди хотят своими собственными глазами увидеть обуглившуюся ковригу хлеба. Яичную скорлупу. Медицинские инструменты и швейные иглы.

И вдруг мною овладела безумная ревность. Я подумала снова о том же самом, о чем думала в Неаполе. Что достоинства эстонского народа известны только эстонцам. Ни его таланты, ни его трудолюбие не смогли привлечь к нему внимания, какое он заслужил, а вот раскопки из-под лавы или появление из-под растаявшего ледника могли бы вызвать к нему интерес и заставить разыскивать на географических картах. Но этого я не решилась пожелать своей родине. Может быть, это даже испугало бы ее, если бы вдруг возник столь большой интерес.