— Твой Шнурке явился, — объявляла я ей.

— Почему мой? — спрашивала мама смущенно.

— А чей же?

Фамилия Клауса вовсе не была Шнурке, я прозвала его так из-за смешного звучания этого слова, чтобы сделать матери больно. С Клаусом я тоже обходилась грубо и гневно отвергала попытки матери примирить нас. Хотя в то же время я глубоко страдала, что обижаю мать.

Клаус был моложе ее, красивый мужчина, и, надо признать, он всячески заботился о ней.

Но неожиданно выяснилось, что Клаус — платный агент полиции, и тогда мама совершенно потеряла самообладание. Я видела, что с нею происходит, но не нашла подхода к ней. Она хотела сама преодолеть свою трагедию. Не смогла.

Однажды, когда я вернулась с работы, меня ждала, как и всегда, теплая еда в нашей желтой печи. Это было в последний раз. Как прощанье. Вместо письма.

Ох эта желтая печь, эта желтая печь. Через всю мою жизнь.

Беспокойство волков становилось непереносимым, меня приводила в отчаяние их тупая беготня. Они не знали, что являются символами, и поэтому должны будут всю свою жизнь пробегать за тюремной решеткой. Для того чтобы напоминать римлянам легенду о своей прародительнице, которая выкормила Ромула и Рема.

— Клаус был немцем? — спросил Мяртэн.

— Нет. Он не был немцем.

С напряженным лицом он глядел сквозь решетку клетки.

— Тот, кто выдал меня, и те, кто первыми меня допрашивали, тоже не были немцами, — сказал он.

Я напомнила Мяртэну, что на протяжении всей своей истории эстонцы мало берегли друг друга и не умели держаться сплоченно. Среди нас, эстонцев, это давно уже не секрет, но то же самое сказал Мяртэну в лагере один француз.

— Ваша беда, — сказал он, — состоит в том, что вы ведете себя как большой народ, а такой роскоши вы не должны себе позволять.

— Безнадежно, — ответил ему Мяртэн.

Нет, кажется, даже наедине мы не могли говорить только о нас самих. А ведь я знала, что нет никого, кто любил бы меня сильнее, чем Мяртэн.

— Ты не говорил мне: «Я люблю тебя», и я тебе этого не говорила. — Я обняла его.

Мяртэн не противился, но сам не обнял меня.

— Ты должна решить, Саския, — сказал он.

Я отвернулась и прижалась лицом к решетке.

— Неужели у тебя ничегошеньки нет, чтобы дать им?

— Я не припрятываю за обедом котлеты в карманы, — сказал он сердито.

Затем оторвал меня от решетки.

— Слышала? Ты должна решить.

Я не могла говорить. Не знала, что ответить.

— Много я не могу тебе обещать.

— А что ты можешь, Мяртэн?

Он разжал руки, державшие меня.

— Ничего! — сказал он покорно. — Но ты должна решить.

Меня бесконечно влекло к нему, и я была полна жалости к себе.

Когда я проснулась в большой деревянной кровати, сразу же увидела бархатное платье. Оно было переброшено через кресло.

Феврония в ночной рубашке стояла у окна, держа отодвинутую гардину, и смотрела назад, на меня. Пушок на ее верхней губе блестел против света как золотая пыльца.

— Какая прекрасная погода! — сказала она с заметной радостью.

Мы поздравили друг друга с праздником. Она не таила на меня обиды за то, что я не помогла ей укоротить платье. От этой идеи она уже отказалась.

— Не надо. Пусть останется как есть, — сказала она.

Я приладила подушку за спиной повыше и с наслаждением затянулась сигаретой. Феврония открыла окно и начала свою ежеутреннюю гимнастику. Я не хотела смотреть на это, но вынуждена была слышать, как тяжело она дышала и как трещали ее кости.

Я рассматривала камешек из Колизея на тумбочке.

— Сегодня нам покажут папу, — сказала Феврония.

Она продолжала упражнения, лежа в кровати на спине.

— Это полезно для брюшного пресса, — объяснила она, извиняясь. Затем, даже не поморщившись, съела половинку лимона и пошла под душ.

Солнечный свет падал на пол, и в комнате пахло лимоном. Такой эта комната стала даже нравиться мне. Я бы с удовольствием просто так пролентяйничала здесь целый день. Отсюда, из окна гостиницы, в этот ранний утренний час римляне уже казались мне праздничными.

Я не знала, прикрепить ли к воротнику блузы букетик подснежников. Нужно было проверить.

Белоснежные манжеты рубашки Риккардо сверкали из-под рукавов пиджака, и темно-красный галстук шелково поблескивал на груди. Он поздравил нас с праздником трудового народа. Этот день отмечают и католики как праздник святого Иосифа, который был плотником по профессии.

В первой половине дня Риккардо обещал отвезти нас на холм Джанниколо, чтобы оттуда полюбоваться видом на Рим, и затем в собор святого Петра на службу.

Несмотря на торжественность дня, завтрак остался таким же, как всегда. Три рогалика к кофе, масло. Два-три ломтика сыра и колбасы и еще розеточка апельсинового мармелада.

Константин мазал масло на разрезанный пополам рогалик и рассказывал о впечатлениях от вчерашнего вечера на корсо д’Италия, где они с Мейлером искали древнеримскую городскую стену.

— Ну и как стена? — спросила я, дразня, поскольку они предпочли ей сверкающего огнями элегантного корсо. С другого конца стола, где сидел Мейлер, раздался взрыв смеха.

Группа хотела знать вечернюю программу.

— У вас свободный вечер, — сказал Риккардо.

Воцарилась зловещая тишина. Затем наперебой беспорядочная речь и гвалт недовольства. Что делать вечером в Риме во время праздника с почти пустым карманом? Фирма не запланировала для нас никаких мероприятий. Риккардо поднял руки, чтобы успокоить группу.

— Погодите, — сказал Риккардо. — Я позвоню в фирму. У вас сегодня будет хороший ужин и хорошее вино.

Староста группы позвонил в посольство, чтобы нас пригласили на первомайский прием. Посольство пообещало прислать к нам своего сотрудника. Мы отказались от поездки на Монте Джанниколо и уселись ждать в гостиной отеля. Перелистывали журналы. Мужчины не желали рассматривать корсеты.

Час спустя сотрудник посольства сердечно поприветствовал нас, каждому пожал руку и поздравил с Майским праздником. Мы сдвинули стулья вокруг него и с вежливым интересом выслушивали его ознакомительный обзор истории, географии и политики Италии, поблагодарив аплодисментами. Сделать для нас больше он был не в состоянии. Праздничный прием для заранее приглашенных гостей посольство устроило на загородной даче. А так как по случаю праздника римские транспортные конторы были закрыты, посольство не могло обеспечить нас автобусом, чтобы поехать за город. Пришлось примириться с неизбежностью.

Такой элегантный способ отказа вывел из себя старосту нашей группы, и он ухватился за самое испробованное оружие: пообещал, вернувшись домой, жаловаться.

Сотрудник посольства сел в машину и уехал. Затем и мы сели в давно ожидавший автобус и доехали до площади Пия XII. Когда мы туда прибыли, погода неожиданно испортилась. Пошел крупный дождь. Предсказание Мейлера сбылось. Через площадь Святого Петра бежали под дождем в собор опаздывающие римляне. И мы.

— Синьора, — шепнул мне на ухо Риккардо. — Каковы, по-вашему, размеры этого Святого Духа?

Я подняла глаза и поглядела в направлении, указанном пальцем pedotto, который уставился в оконный витраж, изображающий голубя.

— Не знаю.

— Размах крыльев — метр семьдесят пять сантиметров, — шепнул Риккардо.

— О-о! — произнесла я глубокомысленно. Про себя рассуждала: «Много это или мало? Хотел изумить меня этим Риккардо или сам не был доволен и желал бы для Святого Духа размеров побольше?» Кивнула. В знак благодарности за то, что Риккардо обратил на это мое внимание.

Мы прибыли слишком поздно, богослужение кончилось. Папа стоял под дарохранительницей Бернини, благословляя верующих. Теперь я ощутила истинность размеров. Если изображение Святого Духа выглядело тут маленьким голубем, то тысячи людей казались пригоршней зерен.

Кто-то дышал мне в затылок. Я безуспешно пыталась продвинуться вперед, чтобы освободиться от человека, стоящего позади меня.

Вдруг раздались рукоплескания, словно стая голубей поднялась в воздух. Четыре солдата-телохранителя в старинных швейцарских мундирах подняли над головами людей носилки с креслом папы, и я увидела Павла VI совсем близко. Его миролюбивую улыбку и приветливое лицо с нежным румянцем.

Он раздавал благословения, и все достопримечательности оказались заслоненными его рукой: колоссальные размеры собора, святые реликвии, сокровища и Святой Дух. Все следили только лишь за его красивыми женственными руками, за их пластичными движениями до тех пор, пока под бурные крики «ура!» его не унесли.