6

В Риме стояла очень теплая погода. Я с завистью смотрела на встречного монаха в сандалиях, шедшего по площади Алтаре делла Патрия, и на скульптуры фонтана Треви в освежающих брызгах воды. Целый день меня одолевало желание сунуть ноги в воду фонтана Треви, сквозь которую поблескивали лежащие на дне монеты. Те туристы, кто искал себе спутника или спутницу жизни, бросали туда две лиры, а желающие развестись — три.

Я ничего не бросила. Ведь для этого потребовалось бы на что-то решиться, а я не была в состоянии видеть дальше того, что есть.

По дороге в Рим запомнилась красота пиний, виноградников и оливковых рощ. Кипарисы, одиноко стоящие дворцы у подножия гор. Жасмин и розы. Поля, быки, крестьяне и никаких примет времен Адриана или Августа. Но вечная и знакомая картина земли и труда.

Константин рассказал свою историю о конституции, и затем мы с Мейлером вышли в коридор покурить. Глядя в окно, я сказала ему, что для моих глаз теперь уже непривычна земля, расчлененная на мелкие мозаичные поля.

Он считал, что при этом нельзя не вспомнить, какой ценой заплатили мы за объединение земли. Хотя этот шаг был единственно возможным и правильным и принес большие победы и достижения, он в то же время стал причиной человеческих трагедий. Конечно, с исторической точки зрения трагедии были неизбежны, но мы не должны больше относиться к этому с безжалостной однобокостью, как делали это на протяжении почти тридцати лет.

Рим не оставил у меня столь ясных воспоминаний, как дорога в Рим.

Вечный город оказался неразрешимым ребусом искусства и эпох. Прежде всего Рим был для меня слишком огромен. Что представлял он собой? О чем думали тут люди, просыпаясь и ложась спать? Как обстояло дело с их верой и что они считали идеалами? Ведь развалилось столько империй и пало столько коронованных голов! Можно ли заставить римлян удивляться еще чему-нибудь? Смотрели они на мир горестно или с иронией? Или именно великим народам требовалось больше других веры и идеалов?

Поймала себя на тоске о долгой поездке в поезде по стране, которую я разглядывала бы из окна, получая удовольствие, покуривая и размышляя.

В Пантеоне Феврония спросила, что это за дырка такая в куполе. Для чего она и не попадает ли через нее дождь внутрь? Риккардо утверждал:

— Ох, нет. Не попадает.

Но это не убедило Февронию. Слушая их, я прозевала могилу Бибиены, невесты Рафаэля, и Константин не мог мне этого простить:

— Вы не заметили ее?

В музее виллы Боргезе много дорогого времени потратили на изучение античной скульптуры гермафродита, который лежал, повернувшись к нам спиной. Из-за него на осмотр «Земной и небесной любви» Тициана осталось всего лишь ерундовое мгновение.

В довершение ко всему кое-кто из экскурсантов решил, что их нравственность и любовь к искусству были на вилле Боргезе оскорблены. Хотя гермафродит выставлен там настолько незаметно, насколько вообще возможно. И отыскать его среди других экспонатов было не так-то просто.

Я напрягла все свое внимание. Слушала: «Отсюда выбегали львы, отсюда смотрел Цезарь. Отсюда пускали на арену воду».

Мейлер предсказывал на завтра дождь. Я искала в Колизее какой-нибудь отколотый камешек. На память.

— Вы пессимист, — пожурила я Мейлера, потому что небо было сплошным синим сиянием.

Мейлер сказал:

— Конечно, кто-то же должен быть пессимистом. Если бы пессимистов не было, оптимизм слишком дорого обошелся бы человечеству.

Он поднял кусочек темно-серого камня, лежавший у стены:

— Это вас устроит? Или разрушить для вас полстены?

— Глядите! — Я указала ему на кошку. Ее я никак не могла связать с Колизеем.

— А вы надеялись увидеть Цезаря? — удивился Мейлер.

Кошка была такой же серой, как и кошка chellerin’ы во флорентийской пивной, но более ободранная. Бездомная кошка вечного города. Довольно-таки грустная участь — быть ничьей. Почти столь же грустная, как быть чьей-то.

За пределами Колизея мчались машины и брели люди, и все это казалось столь естественным, что я не ощутила эпохи Флавиев.

Феврония записала, что амфитеатр вмещал пятьдесят тысяч зрителей.

— Ну для чего вы все это записываете? — спросил Константин, недоумевая.

— А вы знаете, сколько вмещают современные стадионы? — спросила в свою очередь Феврония.

Константин не знал.

Ему эти круглые трибуны напоминали о том, что римляне воевали со своими соседями, стремясь приумножить богатства страны. Награбленное зерно и захваченные стада — все это доставляли в город, и римляне безгранично радовались, но, кроме того, им требовались еще зрелища. Чтобы полностью наслаждаться жизнью. Они убивали людей ради спортивного удовольствия, им нужны были проткнутые сердца и кровопролитие во имя идеалов и ритуалов.

Я взяла у Мейлера еще осколок Колизея.

— Вы слишком много рассуждаете, — сказал он Константину. — Из всех грехов человечества самый опасный и коварный — мышление и пытливость.

— Не бойтесь, — ответил профессор. — Ничего нового я не выдумаю. Все, о чем я думаю, давно известно.

— И что же это такое, что давно известно? — спросил Мейлер.

— Что успехи римлян и процветание Рима объясняют правлением личностей, обладающих большими талантами. Но есть еще одна версия: видеть тайну процветания Рима в том, что римляне были способны отказываться от своих обычаев и привычек, как только замечали, что их можно заменить гораздо лучшими.

Появился Мяртэн. Из какого-то пролома на северной стороне стены. Мне показалось, что взглядом он искал меня. Но Константин поднял руку и махнул ему.

С тех пор как в Милане мы с Мяртэном отсутствовали почти всю ночь, Константин, казалось, чуждался меня. Впрочем, это можно было не столько заметить, сколько лишь почувствовать. Хотя профессор был человеком крайне тонким, на его лице иной раз явно возникало выражение сожаления и досады. Тогда, когда я предпочитала одиночество его интересному обществу.

Но я хотела оставаться одна, чтобы в любой момент быть свободной для Мяртэна. Подумала о себе: словно библейская девушка со светильником.

Иногда душу щемило чувство безысходности оттого, что я ничего не могла изменить. Ни сопротивляться желанию любить Мяртэна, ни быть готовой к этому. Мысли все еще были заняты миланской ночью и деталями случившегося во Флоренции. Я то сматывала клубок воспоминаний, то вновь распускала его, чтобы опять перевить хотя бы самое мгновенное ощущение счастья.

Думать о сыне и муже я была не в состоянии. Словно от этого могло что-то рухнуть. Но сновидения не щадили меня. Однажды ночью я увидела во сне, будто спешу домой, и почувствовала растущее волнение.

Двор был залит солнечным светом, как в момент вспышки магния, и я защитила глаза рукой. Я надеялась, что сын выйдет мне навстречу, но на этом дворе все было мертво. Как на фото.

Стена дома увита густым плющом. Окон не было, только дверь. Я открыла дверь. И увидела посреди пустой с выбеленными стенами комнаты кровать, поперек которой лежал мой мальчик. По-моему, я вскрикнула, но голоса не слышала.

Он лежал неподвижно, его волосы свисали, его длинные ноги были не покрыты. Я проснулась. Было четыре часа пополуночи. Сон больше не вернулся. Я старалась успокоить себя — ведь во сне мой мальчик был не мертв, а лишь спал.

Константин протянул мне кусочек камня. Я раскрыла ладонь. Итак, уже для третьего.

Константин сказал:

— На память о величии павшей империи.

Я заметила на своем указательном пальце обломившийся ноготь, и холодная дрожь пробежала у меня по спине.

Мужчины обсуждали причины падения великих империй. Говорили, что они, жадничая, захватывали земли, насилием, обманом и демагогией заставляли население завоеванных стран плясать под свою дудку.

Но все эти территориальные устремления, которые сами древние римляне называли патриотизмом, были видны на карте мира и выглядели бесстыдными.

Я чувствовала себя крайне неприятно. Я спросила, у кого есть пилка для ногтей. Снова меня охватила дрожь. Один из спутников предложил мне маникюрные ножницы. Улучив минутку, я присела на каменную ступеньку, но тут же пришлось подняться снова. Последовал осмотр римского Форума.

Мне было три года, когда я впервые увидела ночную темноту, звезды и луну. Меня потрясла перемена, которую я не могла понять: куда же девался свет и что такое свет? Что такое темнота и откуда она берется? Я не узнала свою родную улицу и дом, где я жила.