Глава V ТИХО, БРАТЦЫ, ПОГОДИТЕ!..

Маленьких человечков было пятеро.

На головах у них были остроконечные меховые шапки, на поясе — кошелки чуть ли не с них самих величиной, в руках традиционное снаряжение для колядок в новогоднюю ночь: бугай, коровий колокольчик и кнут.

В обносках, доставшихся от старших братьев, туго подпоясанные поверх тряпья ремнями и кушаками, чтобы не пробрал лютый мороз, все пятеро походили на лопарят, поспешивших сюда к урочному часу, прихватив с собой из Заполярья необходимое оснащение из оленьих рогов, тюленьих шкур и длинных зубов нарвала.

Но это были просто пятеро мальчишек из предместья по соседству с кладбищем, отправившиеся колядовать с наступлением сумерек и взявшие с собою снаряженье дакских пастухов.

Они с трудом перелезали через сугробы. Огрызались на собак, что, оскалив пасти, целыми сворами бесновались позади заборов и ворот. Кричали будто бы для того, чтобы их напугать, а скорее всего — чтобы придать себе храбрости.

Самый маленький все время отставал. Он поскальзывался на обледенелых колдобинах, пыхтел, увязая в сугробах, спотыкался, и когда, упав, барахтался в снегу, то из-за башлыка, что сползал ему на глаза, огромных рукавиц и тяжеленных башмаков очень походил на жука, пытающегося перевернуться со спины на ноги.

Звал на помощь старшо́го, упрашивал его подождать.

Старшой, умудренный опытом двух лишних лет, возвращался, отчитывал его последними словами, грозил отправить домой, жалея, что в эту, столь тщательно готовившуюся экспедицию навязал себе на шею такого хлюпика.

Малыш клялся, что теперь уже ни за что не упадет, и тут же, наступив на собственную суму, спотыкался и снова падал на коленки. Понимая свою полную непригодность для дела, он жалостливо повторял спасительное слово «старшой».

— Честное-пречестное, старшой, больше ни разу не спотыкнусь! Можно, старшой, я впереди пойду? Мы начнем с отца Мырзы, старшой?

Дома, в повседневной жизни, ни о каком «старшом» не было и помину. Он звал брата просто по имени и отваживался даже задираться, кидаясь на него с кулачками, а получив трепку, ревел и ругался.

Но теперь было совсем другое дело.

Он понимал, что его только терпят, что он — вассал перед сюзереном. Таковы были условия договора! Отныне и впредь признавать старшинство брата, а покамест выплатить ему дань в размере трех четвертей улова, который повезет собрать за эту ночь.

Прочим товарищам таких суровых условий не ставили. Они не были младшими братьями. Риск и добычу делили на равных.

Старшой остановился, высморкался и утер нос рукавом:

— Здесь, слышь, живет Артиниха, понял. И если приехал господин полковник Цыбикэ, то полные сумки нам обеспечены, это уж точно! Прошлый год он мне десять лей дал и целый калач, большой, белый, — как на поминках, понял!

— А который это господин полковник, а, старшой? С пузом? — не терпелось узнать младшему.

— А какой же еще, дурачок! У Артинихи небось не семеро сыновей-полковников!

— Тогда он точно приехал, старшой! Честное-пречестное, приехал! Я его, старшой, своими глазами видел. У него во-о-т такое пузо, как бочка у Антона Догару.

— Заткнись, дурачок, а ну как услышит!

И старшой нажал плечом на калитку.

Вокруг дома с широким навесом снег был расчищен в виде сложной системы траншей с ходами сообщения, валами и укреплениями. Это днем потрудился от военного министерства полковник Цыбикэ Артино, сняв мундир и орудуя лопатой с неутомимостью сына бедной вдовы и стратегическим опытом саперного командира.

По лабиринту фортификаций колядующие пробрались к окну и грянули положенные поздравления, замычав в бугай, защелкав кнутами и жалобно заныв писклявыми голосами:

В окне за освещенной занавеской задвигалась тень полковника Цыбикэ Артино, с животом, круглым, как бочка у Антона Догару. Рядом появилась другая тень, поменьше, тень сгорбленной старухи. Обе тени замерли на месте, — слушали.

Жалобная колядка смолкла так же неожиданно, как и началась. Затихло и мычание бугая, только звякал — «блям-блям» — коровий колокольчик, да «пок-пок» щелкал кнут.

Старшой взялся за сумку, висевшую на поясе.

Полковник Артино открыл дверь, загородив широкими плечами весь освещенный проем — от одного косяка до другого.

— И это все? — пробасил он огорченно. — А ну, признавайтесь, бездельники, — неужели все? Да это же курам на смех! И кто это научил вас так верещать?

— Все он, старшой! — испуганно пискнул младший, трусливо уклоняясь от ответственности.

— Который тут старшой? Что за идиот у вас за старшого!

Старшой, покраснев как рак, оглянулся назад, ища пути к отступлению, которое из-за путаницы траншей и валов представлялось делом отнюдь не легким.

— Ну-ка, живо сюда, ко мне поближе, я сам буду вас учить, а не старшой!.. Да чтобы петь у меня в унисон, как положено, а не то я вас всех за бруствер покидаю!..

Полковник отступил от порога к окну, за которым на освещенной занавеске по-прежнему виднелась одинокая сгорбленная тень.

Он поманил человечков пальцем и велел им внимательно слушать. Прокашлявшись, низким голосом запел старую, полную колядку своего детства. Взмахом руки показал, где включаться, и одобрительно кивнул, когда бугай, коровий колокольчик и кнут отважились присоединиться.

Под окном вдовы Артино зазвучал старинный «Плужок», его уверенно вел осипший бас знатока; тоненько подтягивали неопытные голоса, которым еще только предстояло огрубеть спустя годы.

Тень на белой занавеске легонько вздрагивала.

— Вот что такое колядка, мастера! — объявил полковник Цыбикэ Артино после того, как отзвучало последнее «гей-гей!». — А теперь входите, я хочу поглядеть на ваши рожицы и узнать, с кем имею честь!

Мальчуганы нерешительно толклись у дверей. Полковник, ухватив кого за шапку, кого за башлык, втащил их в дом.

Комната была низкая, с закопченными балками, домоткаными ковриками на стенах и лампадкой, горевшей перед иконой; было тепло и пахло яблоками и айвой, как во многих домах города. Самый младший заметил наставленные на шкафу подносы с пирогами и тарелку с лепешками. Увидел стоящую возле окна старуху Артиниху, все еще с улыбкой глядевшую в окно, у которого они подвывали полковнику Цыбикэ Артино. И подивился, как это у такого огромного толстяка может быть такая маленькая и худенькая мама, с лицом желтым и сморщенным, словно перезрелое яблоко.

— А ты все такой же сумасшедший, Цыбикэ! — заговорила старуха, словно пробудившись от никому не ведомых мыслей и воспоминаний. — Эти пострелята завтра раззвонят, как ты с ними соревноваться удумал. То-то будет о чем посудачить злым языкам.

Полковник Цыбикэ пожал квадратными плечами, ругнулся. И, опустившись в кресло, затрещавшее под его тяжестью, приступил к дознанию.

— Так чьи же вы будете, пострелята, и как вас звать? И как это вы посмели пуститься в путь прежде, чем куры спать отправятся? И почему ремесла не знаете?

Успокоившийся старшой, держа шапку под мышкой, выступил от всего соединения парламентером. Рассказал родословную — свою и товарищей. Объяснил, что пустились в путь с вечера потому, что хотели обойти весь город, а он не маленький.

Что же касается заминки в исполнении «Плужка», то виноват жалкий хлюпик, начинающий дурачок, которого внесли в списки из милости, а пользы от него никакой, только дело портит.

Совершенно пав духом, малыш прятал за спинами четырех товарищей лицо, на котором нос горел, словно стручок красного перца.

— Следовательно, как показало следствие, вы двое — племянники Таке-фонарщика? — обрадовался полковник. — А вы двое — сынки Костаке Дрымбы, каретника? А вот ты — сын Кулицы со станции? В таком случае мы с вами старые знакомые…

— Само собой! — взмахнул руками старшой, роняя на пол шапку и наклоняясь, чтобы ее поднять. — Я вас и в прошлый год поздравлял.

— Велика важность! Ты и в прошлом году скверно поздравлял, и в этом не лучше! Если и через год с тем же самым пожалуешь, если мой сегодняшний урок не усвоишь, пеняй на себя — возьму за штаны и зашвырну как раз на вершину Кэлимана! Имей в виду!..

Малыш, чувствуя себя отомщенным, решился высунуть свой красный носишко с мутной каплей на кончике. Однако старшой рассмеялся во весь рот, давая понять, что шутку понимает и даже такому пузатому и хитрющему господину полковнику его на испуг не взять.