— Вот и на здоровье, пусть пишет, пусть обязательно напишет!..

Тут Пескареску, Пескаряну, Пескаревич, Пескарев и весь пескариный род раздался в стороны, чтобы освободить место Григоре Панцыру и Пику Хартулару.

С умилением взирали они на трогательные объятия, смиренно вернувшись к роли немых слушателей и наблюдателей, оттесненные на второй план появлением двух персонажей, которых никто, даже полковник Цыбикэ Артино, не считал каким-нибудь Пескариру или Пескараром.

— Так-так… Осунулся ты, Пику! — отметил полковник. — Не нравится мне эта морда загулявшего кота. Уж не влюбился ли?.. А как ты, дорогой Григоре?.. Правду сказал один здешний пескарь!.. Ты все тот же: бессмертен, здоров и бородат… Это меня радует. Ты должен быть на похоронах Таку, всенепременно… Он собирается похоронить всех, но с тобой у него этот номер не пройдет!

Григоре Панцыру выколотил трубку о мрамор столика и принялся ее чистить, распространяя смоляной запах дешевого табака.

Пескари следили за этой операцией с напряженным вниманием ученых, присутствующих при эксперименте, от которого зависят судьбы человечества. Господин Григоре, прежде чем ответить, опрокинул первую из пяти урочных рюмок коньяка; лишь после этого поднял взгляд на полковника Цыбикэ и пробурчал в растрепанную бороду:

— Дорогой Цыбикэ, плевал я на Таку! Жив он или помер — человечеству от этого ни жарко, ни холодно. Но твое замечание насчет Пику меня обеспокоило. Стало быть, и ты заметил, что он похудел? Я-то с ним каждый день вижусь. Мне не так заметно… То есть труднее установить, насколько он похудел; хотя, возможно, я точно знаю, отчего он худеет и должен похудеть еще больше. Болезнь его неизлечима…

— Неужели? — удивился полковник Цыбикэ Артино. — Как же это, братец?

Григоре Панцыру, ткнув чубуком трубки в сторону толпившихся вокруг пескарей, не стал продолжать.

В присутствии такого числа подобных свидетелей вопрос обсуждению не подлежал.

Наступило молчание, и тут внимание собравшихся было отвлечено. В дверях появилась группа лиц, не слишком часто посещавших наблюдательный пост и штаб-квартиру синьора Альберто: господин префект Эмил Сава, господин Атанасие Благу, инженер Дину Гринцеску и депутат Олимп Никулеску… Еще не снимая шуб, они обменялись рукопожатиями и выразили удовлетворение по поводу вопросов, которые уже решены, решаются и будут решаться.

Только инженер Дину Гринцеску, не принадлежавший к этому кругу, стоял в стороне и озабоченно, с отсутствующим видом производил в уме какие-то расчеты; внезапно, решив их проверить, вытащил ручку и принялся писать цифры на коробке сигарет в просветах между надписями Управления Монополий.

Господин Эмил Сава в расстегнутой шубе прошел вперед, позванивая в кармане связкой ключей. Каждый из ключей знаменовал одну из его многочисленных должностей: ключ от кабинета в префектуре, ключ от домашнего сейфа, ключ от адвокатской конторы, ключ от ящика письменного стола в канцелярии села Пискул Воеводесей… Нежно позванивая никелем ключей, он поинтересовался здоровьем полковника Цыбикэ Артино, пригласил его на завтра к обеду, выразив от лица службы и лично от себя удовлетворение по поводу того, что бывший младший лейтенант-лейтенант-капитан не забывает своего родного города. И в заключение пообещал ему большой сюрприз:

— Приезжай, дорогой Цыбикэ, взглянуть на наш город года через два… На город и на уезд. Ты их не узнаешь! Даю гарантию!

— Знаю я ваши гарантии!.. — скептически усмехнулся полковник Артино. — Покажешь мне асфальт на своей улице или сквер перед домом Благу… А что дальше? Хоть письменное ручательство давай, все равно ни в жизнь не поверю, что ты с твоим Благу, Олимпом и всеми прочими олимпийскими небожителями сможете сделать больше… Впрочем, выборы-то уже позади… Не понимаю, какая тебе сейчас корысть морочить своими небылицами головы этим пескарям; они верят тебе так же, как я верю, что стану митрополитом Молдовским!..

— Это совсем не то, что ты думаешь… — таинственно произнес префект, перестав звенеть ключами. — Дело не в политике… Тут, дорогой Артино, речь о другом. Совсем о другом.

Он вытащил из кармана связку ключей и показал первый попавшийся:

— Видишь? Это ключ от моего стола… И вот так же, как я уверен, что мой письменный стол открывается именно этим ключом, я уверен и в том, что, повернув другой ключ, открою путь к процветанию города и уезда, на три почтовых гона[42] вокруг…

— Ну, и в добрый час, — да смотри, не потеряй ключ… А ну как замок-то с секретом?..

— Не смейся, Цыбикэ!.. Еще дня два назад это было тайной… Но теперь все в порядке… Я открою путь процветания! И ты увидишь, как тут все переменится за какой-нибудь год, от силы за два! Поживем — увидим!

— Дай-то бог, хотя бы для того, чтобы насолить Таку. Поживем — увидим, — то ли чудо из чудес, то ли обман из обманов. С меня и того будет довольно, если найду город таким, как его оставил. Смотрите, не испоганьте его вконец. Мне он дорог и таким, каким сотворил его господь и каким я его когда-то покинул: с кабаньим хребтом Кэлимана, синьором Альберто и этой вот мелкой шушерой… Но я успел заметить, что вы уже начали его уродовать…

— Помилуйте, помилуйте, зачем же так? — оскорбился господин примарь Атанасие Благу.

Полковник Цыбикэ Артино, который тоже успел кое-что узнать от Таке-фонарщика, заранее усмехался тому, что скажет господин примарь:

— Не торопись, дружок Тэнэсикэ![43] Я видел, какой памятник вы поставили на площади героям — орущий денщик грозит кулаком примэрии… Оставьте в покое хоть мертвых… Ты мне лучше скажи, что это с тобой такое? Что за царапины на лице? Решил делать татуировку? Королем в Уганду или Дагомею собрался! Небось у Скарлата Бугуша о них выспросил и на карте подсмотрел!

Даже под толстым слоем пудры, которой была присыпана татуировка, — пудры розовой, с туалетного столика госпожи Клеманс, — все увидели, как покраснел господин примарь Атанасие Благу. И, смешавшись, пробормотал нечто невразумительное:

— Да все эта паршивая кошка!

— Лучше уж помолчите, господин Тэсикэ, а то как бы кошка не прознала, сколь непочтительно вы о ней отзываетесь, — с ласковой доброжелательностью посоветовал Пику, разглядывая свои ногти. — А ну, как прознает и завтра вы появитесь со сверхтатуировкой, — придется ведь объяснять, что кошка была суперпаршивая!

Пантелимон Таку счел момент подходящим, чтобы влезть со своими гигиеническими советами.

— Кошачьи царапины очень опасны, Тэнасе! Это я тебе говорю… От них погиб Станчу сорока трех лет от роду в двадцать первом году… Ты их хотя бы продезинфицировал? Обязательно помажь йодом.

Спасая авторитет городских властей, господин префект Эмил Сава выручил примаря, взяв его под руку и отведя прочь от столика, где пескари уже исподтишка хихикали, а ведь еще не сказал своего слова Григоре Панцыру, от которого всего можно ожидать.

— Пойдем, Тэсике! С этими нашими друзьями только начни разговор — конца не будет. Сразу видно, нет у них ни забот, ни ответственности. Всего всем доброго! А ты, Цыбикэ, не забудь о приглашении… Ортанса знает, что ты любишь. Все будет, словно по твоему заказу.

Звеня ключами, господин префект отошел к столику, где инженер Гринцеску все еще что-то подсчитывал на пачке сигарет.

— А это что еще за писаришка? — спросил полковник Цыбикэ Артино, указывая пустой кружкой на человека с исписанной пачкой из-под сигарет в руках. — Мне его физия не знакома. Тоже какой-нибудь романист?

Но и среди пескарей мало кто знал, что это за гусь, которого господин префект Эмил Сава обхаживал с таким вниманием.

Только один, более осведомленный, рискнул высказать предположение:

— Что его зовут Дину Гринцеску — я знаю. И что он инженер — тоже знаю… И что приехал он три дни назад в Пискул Воеводесей — тоже знаю… Знаю еще, что господин префект носится с ним как с писаной торбой. Этого, я уверен, хватит, чтобы господин Григоре Панцыру, с помощью своей теории вероятности, сделал заключение и сообщил нам.

Григоре Панцыру, окутанный смоляным дымом, и бровью не повел в сторону говорившего, для которого теория вероятности представлялась чем-то вроде машинки: покрути ручку, нажми кнопку — и результат готов.