Глава IV ПОВЕРКА

Пескари в полном составе собрались у «Ринальти».

Они толпились возле полковника Цыбикэ Артино, который первым же поездом прибыл в гарнизон на рождественские каникулы. Бравый, румяный и жизнерадостный, этот полковник, один из сыновей города, поднялся из самых низов. Он родился на окраине по соседству с кладбищем у подножья Кэлимана. Детство его прошло среди крестов и могил, где он гонял, стреляя из рогатки по воробьям, ставя в склепах силки на крыс и устраивая беспощадные набеги на цветы, оставленные в головах у покойника по случаю дня его святого или годовщины смерти дорогого учителя начальной школы.

Близость места успокоения и нищета вдовьего жилища госпожи Артино ничуть не омрачили врожденного веселого нрава Цыбикэ. Он первым окончил военную школу, прослужил пятнадцать лет в гарнизоне, сначала в чине младшего лейтенанта, затем лейтенанта и капитана. На войну он ушел капитаном, а вернулся раздобревшим полковником, в шрамах от осколков, украшенный орденами, в сдвинутой на тройной затылок каске, веселый, словно свадебный гость. Солдаты и сверхсрочники любили его как заботливого отца, поскольку он хоть и покрикивал на них, но дела улаживал без проволочек и по справедливости, избавляя солдат от суровых наказаний и всему предпочитая сочную солдатскую шутку.

Пять лет назад его отозвали в Бухарест, в министерство, где он оказался на своем месте, хоть и не принадлежал к клике льстивых прихлебателей с родственными связями. В отличие от полковника Джека Валивлахидиса, который, командуя десять лет полком, спал и видел, как бы получить чин генерала, Цыбикэ Артино нечего было стыдиться за свое военное прошлое: он не терял от страха голову, не отсиживался при обстреле в убежище, чтобы тут же, когда стихнет канонада, молодцевато красоваться на смотру. Не получил за женой в приданое ничего похожего на поместье распрекрасной предзакатной госпожи Калиопы, куда солдат гоняли возделывать поля. Не доводил до крайности новобранцев, как полковник Джек Валивлахидис, на чьей совести было четверо дезертиров и трое повесившихся в полковом карцере. Не шествовал, воинственно напыжившись и с высоты своего величия озирая в стеклышко монокля толпу простых смертных. Человек цельный и порядочный, он дожидался генеральской звезды без всякого нетерпения, как заслуги, полагающейся ему по праву, не заискивал перед всемогущими временщиками и не уповал ни на дипломатическую сноровку, ни на родственные связи, ни на интриги друзей. До сих пор на каждые пасхальные и рождественские каникулы он обязательно навещал свою старушку мать в ее домишке возле кладбища у подножия Кэлимана, с той же простосердечной радостью, с какой приезжал сюда бедным школьником.

Оставив на несколько дней жену с детьми в Бухаресте и предоставив им возможность развлекаться кинематографом, чаями и аттракционами, он являлся вечерним поездом с набитым подарками чемоданом.

Оставив извозчика на углу улицы и потихонечку, без стука и скрипа, отворив калитку, крадучись, словно прежний загулявший дотемна сорвиголова, пробирался к дому и тихонько царапался в окно. Двери распахивались, и старуха падала в его объятья.

Всякий раз вдова Артино плакала от нежданной радости и, всхлипывая, приступала к расспросам, перемежая их воспоминаниями.

На этот вечер и половину следующего дня полковник Артино из военного министерства вновь становился тем прежним Цыбикэ, по прозвищу Бикэ или Цыби, чьи лихие проказы до сих пор не могли забыть жители предместий; не забылись и его военные подвиги, тогда как бывший его командир, поседевший «в полковниках» Джек Валивлахидис, запомнился лишь эпизодами постыдного бегства перед лицом врага. Разумеется, бывший командир, уязвленный до глубины души своей несостоявшейся карьерой, теперь избегал его, — и черт с ним! Пусть сидит себе со своей распрекрасной предзакатной утешительницей госпожой Калиопой! А Цыбикэ, он же Бикэ или Цыби, сразу же по приезде принимался рыться в чулане, в сарае, кладовке, извлекая на свет остатки прошлого, свято хранимые старухой: силки, удочки, истрепанные книги и тетради ученика Артино В. Василе, бугай[39], звезду для новогодних колядок и санки с подгнившими полозьями.

Скинув мундир, он колол дрова, как делал это в пору нищего детства, сынишкой бедной вдовы. И поджидал, когда явятся товарищи по детским играм на пустырях и в прибрежных рощах, так и не выбившиеся из безвестности и нищеты и влачившие жизнь мелких служащих налогового управления, привратников, молочников, чернорабочих, стрелочников на станции и пильщиков дров. Он выслушивал их горькие сетования, ободрял словом, помогал делом (частенько — наличными), угощал сигаретами и потчевал забористой секэрикой[40].

От Таке-фонарщика, соседа по парте из начальной школы № 2, он в десятый раз выслушивал соображения, почему господин примарь Атанасие Благу не гонит его, пьяницу и бездельника, со службы, о чем и так был осведомлен из рассказов Григоре Панцыру. Наведывалась госпожа Лауренция — узнать, не встречал ли он ее Ионикэ, — а может быть, слышал чего. Полковник заходил и на кладбище — навещал могилы и склепы, откуда ему случалось реквизировать цветы в дни панихид и поминок, — год от году они становились все более запущенными и заброшенными. Останавливался и около новых могил, разбирал свежие надписи на крестах и мраморных памятниках, принимая к сведению имена, вычеркнутые из списков.

Затем, не дожидаясь часа аперитивов, неторопливо отправлялся в центр и появлялся у «Ринальти» — осведомиться, что новенького случилось с прошлого рождества или пасхи.

Для пескарей его появление всегда было событием.

Синьор Альберто — для которого бывший младший лейтенант-лейтенант-капитан оставался по-прежнему «шприц и кружка пива» — с удовлетворением отмечал, что бывшие его клиенты остаются верны традиции, даже улетев из родного гнезда и дожив до седых волос.

Когда-то младший лейтенант, которому, бывало, задерживали жалованье, брал у него товар «на карандаш».

Полковник Артино из военного министерства незаметно подавал Некулаю знак подтянуть строй пескарей, поскольку лишь бесперебойное снабжение обеспечивает боеспособность и высокий моральный дух войск.

— Вас я люблю, — объявил пескарям полковник Цыбикэ Артино, — люблю за то, что вы всегда на посту! Вы не меняетесь, какими я вас знал — такими и остаетесь. Звезд с неба не хватаете, но ребята что надо.

И чуть погодя добавил:

— А ты, Петрэкеску, уж сразу и обижаться? Я, может, вовсе и не про тебя!

Пескари посмеялись над Петрэкеску. И Петрэкеску ничего не оставалось, как посмеяться вместе с приятелями, которые, как и он, тоже не хватали с неба звезд.

Затем, расстегнув на необъятном животе плащ и улыбаясь широким, как полная луна, лицом, лоснившимся от удовольствия и пота, полковник Цыбикэ Артино за третьим стаканом шприца поведал им в веселии сердца, как нынче в поезде сделал открытие: оказывается, город их — город бабушек и матушек.

— И это я могу вам доказать, не сходя с места и при свидетелях. И тебе, дорогой Пескареску! И тебе, дорогой Пескаряну! И тебе, Пескаревич! И тебе, Пескаренберг! И тебе, Пескарикэ! И тебе, Пескаревский! И тебе, Пескарев!..

Откинувшись на спинку стула и раскручивая на дне стакана остатки третьего шприца, полковник Цыбикэ Артино с удовольствием приступил к перекличке своих земляков: Петрэкеску, Тэмэшяну, Добровича, Стейнберга, Леоникэ, Мировского и Павлова, чьи фамилии он своей властью переиначил в Пескареску, Пескаряну, Пескаревич, Пескаренберг и так далее. Ему нравилась сама идея — объединить их всех в одно зоолого-этимологическое семейство и, сохранив общий корень, различать между собой лишь окончаниями подлинных имен, как они значились в метрических свидетельствах.

Он знал, что и после его отъезда, отныне и впредь, она будут откликаться на эти прозвища. И обнимал их всех нежным отеческим взглядом.

— Разговорчики в строю, Пескаряну?

— Я, господин полковник? — смутился Пескаряну. — Да разве я могу вступать в спор со старшим по чину? На фронте я служил у вас младшим лейтенантом.

— А мне показалось, что ты шевельнулся! Придется тебя наказать. Порцию муштровки… Некулай!