Глава III МЕТАМОРФОЗА

— Вот эти тетради! — сказала Адина Бугуш, выкладывая тетради на столик из никеля и стекла.

Длинными пальцами она бережно разгладила загнувшиеся углы. Затем, положив на них руку, поглядела Тудору Стоенеску-Стояну в глаза, надеясь увидеть в них искорку любопытства, нетерпения, интереса.

Но ничего такого не увидела.

Разочарованная, продолжала:

— Но прежде чем вы их раскроете, я считаю нужным в нескольких словах рассказать их историю…

Тудор Стоенеску-Стоян, уже освоившийся с ролью духовника, ментора и арбитра, придал своему лицу подобающее случаю выражение, словно сидел за столиком пескарей.

— Держу пари, что история печальная! — сказал он с улыбкой. — С некоторых пор я замечаю, что здесь, в городе, меня усыновившем, не печальных историй не бывает…

Адине Бугуш не понравилась эта высокомерная, насмешливая и скептическая улыбка завсегдатая кофейни.

Странно! Ей многое теперь не нравилось в друге Санди, хотя еще несколько месяцев назад она относилась к нему так искренне и доверительно. Ее коробили разные мелочи, которые, возможно, были и прежде, но тогда она их не замечала; а может быть, они стали проявляться лишь в последнее время. Пристально глядя ему в глаза, она продолжала:

— Вы угадали. Это печальная история. И в самом деле, истории всех здешних жителей печальны, каждая по-своему… Но эта «история», мне кажется, должна заинтересовать вас больше других, поскольку речь пойдет о писательнице. О поэтессе. Правда, непечатавшейся. О поэтессе, наделенной — на мой непросвещенный взгляд — большим, очень большим талантом.

Улыбка, тронувшая губы Тудора Стоенеску-Стояна, как-то незаметно превратилась в издевательскую, презрительную усмешку.

— Город, как я вижу, просто набит писателями и поэтами. Растут как грибы!..

На мгновение ему стало стыдно. Он чувствовал, что виноват перед тем мальчуганом, который вот так же доверил ему свои тетрадки. А он все тянул и тянул с ответом. Говорил, что затерял ключ от ящика и никак не может найти. Возмущался назойливостью ученика Джузеппе Ринальти, когда тот нетерпеливо стучался к нему в дверь или следовал за ним по улицам с шапкой в руке. Однако угрызения совести мучали его не слишком долго. Со злобным удовлетворением он подумал, что теперь уже можно их ему вернуть. Вряд ли они попадут в Рим к назначенному сроку.

Адина Бугуш заметила, как менялось выражение лица Тудора Стоенеску-Стояна. Было в нем что-то неискреннее, настораживающее, неприятное, словно обозначилась, наконец, тщательно скрываемая червоточина.

— Во всяком случае, — она говорила, невольно выделяя каждое слово, — во всяком случае, речь идет не о грибе, выросшем, как вы выразились, нынешним летом после дождя.

— Я пошутил! — повинился Тудор Стоенеску-Стоян. — Впрочем, я не уточнял, что именно этим летом и после дождя. Нынешнее лето было засушливым… Уж и пошутить нельзя?

Адина Бугуш продолжала, словно бы ничего не слышала:

— Эти тетради лежат у меня три года. Следовательно, история эта довольно давняя. Я не думаю, что Исабела продолжает писать или собирается вернуться к этому в будущем. Вот вы уже и знаете, что ее зовут Исабела. Я познакомилась с ней пять лет тому назад. Это была очень бедная и очень гордая студентка, блестяще сдавшая вступительные экзамены. Несмотря на бедность, учебе ее ничто не препятствовало. Стипендия в Бухарестском университете обеспечивала ее средствами на все время обучения. По мнению профессоров, ее ждала блестящая будущность… И вдруг, в течение одного месяца, она потеряла обоих родителей. Ее вызвали сюда телеграммой… На ее руках осталось трое братишек. Самый младший еще в колыбели. И никого вокруг… Так она и осталась растить братьев, двух постарше и младенца. Об экзаменах, продолжении учебы и о будущности уже не могло быть и речи! Она здесь в плену. Обстирывает своих мальчиков, готовит им обеды. В плену, и никакой надежды на избавление. Вот и вся история Исабелы. Но этого вполне достаточно для того, у кого сердце не камень.

Адина Бугуш замолчала.

Она с грустью листала страницы, тут прочитывая заглавие, там припоминая стих, словно снова встречала старых, милых и печальных друзей.

А Тудор Стоенеску-Стоян все это время неотступно глядел на ее грудь, натянувшую шелк кимоно, словно рожки козленка. Не поднимая от тетрадей глаз, Адина почувствовала этот взгляд. Она досадливо оглядела себя и поправила кимоно.

Тонкое и безошибочное чутье подсказывало ей, что она говорит впустую, что напрасно обратилась к этому человеку — разумеется, тщеславному, который, как она еще верила, пожив в столице в окружении таких знаменитостей, как Теофил Стериу, Юрашку и Стаматян, конечно, по горло сыт докучными просьбами безвестных дебютантов. И все-таки, с каким-то ожесточением, она решила довести до конца то, что считала своим священным долгом.

— Такова история Исабелы. У этих тетрадей история особая. По какой таинственной причине — не знаю, да и вряд ли тут можно что-либо объяснить, — но Исабела стала грезить Испанией. Ее восхищали пейзажи, история, сама атмосфера страны, которой она никогда в жизни не видела. Впервые я заподозрила эту страсть, когда вошла к ней в комнату, где теперь она перестала топить печь. На всех фотографиях, репродукциях, гравюрах, развешанных по стенам, была Испания: Гренада, Севилья, Валенсия, Кордова, Веласкес, Греко, Мурильо, Рибейра, Сурбаран, Гойя, Сулоага. Ее небогатая библиотека на три четверти состояла из учебников по истории и географии Испании, из книг по истории испанского искусства и литературы, из произведений испанских поэтов и писателей. Я подшучивала над ней. Называла Изабеллой Кастильской.

В ее низком, грудном голосе зазвучали виноватые нотки, словно она просила прощения у отсутствующей:

— Я звала ее Изабеллой Кастильской. Долгое время я считала это шуткой, и шуткой вполне невинной. И только позавчера поняла, с какой жестокостью бередила ее незаживающую рану… Тетради эти она доверила мне давно. Как раз в тот год, когда поняла, что навсегда остается узницей этого города. Однажды, проводив меня до двери, она сунула их мне в руки и убежала в комнаты. Не сказав, что в этих тетрадях. А до этого никогда о них не упоминала. Я их прочла. И перечитывала потом десятки раз. Мне кажется, это настоящая, самая настоящая поэзия. Талант, который гибнет и который каким-то образом надо спасти. Я отметила некоторые стихи. Пожалуйста, прочтите их и скажите свое мнение.

Адина Бугуш протянула ему тетради в лиловом клеенчатом переплете.

Взяв их в руки, Тудор Стоенеску-Стоян перво-наперво раскрыл их веером, как игроки в покер поступают с новой колодой карт.

— Ну и понаписала, сердешная! Здесь, должно быть, не меньше ста стихотворений.

— Сто шестьдесят восемь… — уточнила Адина Бугуш. — Из них сто двадцать — сонеты.

— Сонеты? Кто же нынче пишет сонеты? Немодный товар.

— Я не слыхала, чтоб сонеты Петрарки, Шекспира или Эредиа вышли из моды. Так же как сонеты Эминеску и Михаила Кодряну…

— Ну уж, положим!

Тудор Стоенеску-Стоян не имел большого желания спорить с дилетанткой, отстаивавшей жалкую литературную ересь.

Он полистал страницы.

Почерк был мелкий, заглавные буквы тщательно выписаны, названия подчеркнуты красными чернилами. А названия были такие: «Mirador», «Toledo», «Alcázar», «Ermita», «Patio», «Alhambra», «Ciudad Rodrigo», «Dolorosas», «Toro», «Muchachos», «El Carmen», «Majas», «El Escorial», «Mirabel», «San Sebastian de Gormaz», «Plaza de la Paz», «Don Juan Tenorio», «Burgos»…[37]

— Можно подумать, что это путеводитель по Испании! — воскликнул Тудор Стоенеску-Стоян, чувствуя ту же необъяснимую неприязнь, с какой месяц с лишним назад брал в руки тетрадки ученика Джузеппе Ринальти. — Мне пришлось бы читать их в библиотеке, со словарем под рукой. Желательно в библиотеке барышни Изабеллы Кастильской, с ее историко-географическим и литературно-художественным комментарием.

— И все же прошу вас прочитать их, как есть!.. В этой комнате! — холодно сказала Адина Бугуш. — Ведь и Эминеску написал свой сонет о Венеции, ни разу не проехавшись в гондоле. И его читатели без путеводителя поняли, что хотел сказать поэт.

Тудор Стоенеску-Стоян прочел один сонет, другой, третий. Какая чудовищная несправедливость. Подумать только, откуда, в самом деле, откуда взялись у этой студентки такие точные слова, так живо передающие впечатления о Кастилии, Гренаде, Андалусии или Астурии, которых она и в глаза не видела? Он и сам их не видел. И никогда не держал в руках даже путеводителя, не заглядывал и в исследования по истории или искусству Испании. Представления о ней были у него весьма смутными. Два-три романа Бласко Ибаньеса. Ну, и та, другая, условная Испания иллюстрированных журналов и оперных спектаклей. А от этих стихов, переписанных мелким почерком, с подчеркнутыми по-ученически названиями, на него повеяло живым, осязаемо подлинным миром, он проникся красками и ароматом прошлого. В воздухе витал запах розмаринов, который мореплаватели чувствуют еще в открытом море, не видя иберийских берегов. Перед ним проплыли Меловые скалы кантабрийских Пиренеев. Пустынное плоскогорье Новой Кастилии, сады Мурсии и Севильи. Мавританские калифы и сарацинские эмиры, короли, прославившиеся в войнах и крестовых походах, инквизиция и Непобедимая армада, конквистадоры, отправляющиеся в Вест-Индию, соборы и мечети, севильская фиеста и мадридская коррида, noche toledana[38] и карнавалы Валенсии, Дон-Кихот и ветряные мельницы, воздевшие руки к небу, пылающему зноем и страстью. Откуда узнала об этом недоучившаяся студентка, мелким почерком исписавшая несколько тетрадей в клеенчатом переплете? И снова — вместо радости при мысли об этом редком и утешительном чуде, искупающем все печали мира и все человеческие уродства, — он ощутил жгучий укол в сердце.