Снег валил по-прежнему; все так же весело, даже еще быстрее и гуще кружились снежинки, словно не случилось ничего печального и тягостного. Однако Адина шла уже не тем упругим и стремительным шагом, как прежде; не таким белым казался ей снег, потускнело волшебное очарование города.

И все-таки она опять улыбнулась, когда во второй раз повстречала на улице Пику Хартулара и он поклонился ей с той же грацией пажа. Улыбнулась потому, что ей вдруг послышался голос дядюшки Скарлата: «Караван хартуларов, Адина, да, хартуларов!..» В ее улыбке не было и тени ехидства: просто невинное воспоминание, озорной всплеск в предчувствии наступающей грусти.

А Пику Хартулар, казалось, был счастлив, что на пустынной улице улыбка эта предназначалась одному ему. Держа шляпу в руке, он сделал шаг вперед, словно желая что-то сказать; но, передумав или испугавшись, только еще раз поклонился и остался стоять под кружащими хлопьями в своей бобровой шубе, прислонившись горбом к шершавой стене и глядя вслед женщине, удалявшейся уже не так торопливо, и в ее танцующей походке чувствовались вялость и утомление.

На перекрестке Адина Бугуш в нерешительности остановилась.

Утреннее радостное настроение, ощущение беспричинного счастья, потускнело и сникло.

Адина чувствовала, как оно, заметавшись, угасает навсегда. Ей хотелось уберечь его, заслонить ладонью, словно пламя свечи, задуваемой ветром. Но думать только об этом, думать только о себе она не имела права.

Выходя из дома, она хотела раздарить переполнявшую ее радость, разделить ее с другими, расшевелить их, согреть их печальные жилища хотя бы мимолетной искоркой тепла. Теперь ей почти нечего было дарить. Она чувствовала, что вот-вот, еще два-три часа, и у нее самой опустятся руки, и она опять останется одна в этом дряхлом городе, снова чужом и еще более враждебном. И все же она решила, что было бы черной неблагодарностью исключить из своего «обхода» именно то несчастное существо, которое больше других нуждалось в толике тепла и света, потому что было обречено оставаться здесь узником и умереть, даже не начав жить.

Адина остановила сани и назвала извозчику адрес.

По дороге остановилась у бакалейной лавки Думитрова и вышла оттуда в сопровождении мальчика, нагруженного свертками.

Сани быстро скользили по окраинным улочкам, весело звенели бубенцы, чудо снегопада казалось особенно удивительным в этих местах, обычно самых унылых и безотрадных во всем городе из-за повалившихся заборов, заболоченных пустырей, покосившихся лачуг и заросших бурьяном канав. Такой была эта окраина, где ютилась беднота — чернорабочие и прачки-поденщицы, обремененные оравой голодных ребятишек и не пользовавшиеся вниманием господина примаря Атанасие Благу, равно как и подрядчиков, которые должны были заниматься канализацией, водопроводом и электрическим освещением. Улицы утопали в грязи и мраке. Однако теперь предместье было просто-таки живописно. Его бедность не казалась уже столь вопиющей и беспросветной. Дети с веселым гомоном катались на самодельных санках; безобразные лопухи превратились в причудливые образчики неведомой полярной флоры; дома в снеговых шапках мирно дымили печными трубами.

Адина Бугуш увидела и первого снеговика — черные угольки вместо глаз и что-то вроде трубки во рту.

Когда она вышла из саней, щеки у нее раскраснелись от мороза, а глаза оживленно блестели. Возможно, она все видит в черном свете и предчувствие обмануло ее. Может быть, ее светлому утру не обязательно кончаться печально.

На нее и здесь залаяла собака, но по виду не чета Бижуликэ, и лаяла она совсем по-другому. Это была дымчатая овчарка, которая сразу узнала Адину и неторопливо двинулась ей навстречу, словно степенный хозяин, сознающий, что ему не к лицу суета и угодливость тварей вроде Бижуликэ.

— Ну, что поделываешь, старина Дуламэ? — обратилась Адина к псу, с удовольствием запуская пальцы в его поседевшую шерсть. — Хозяйка дома?

Пес дружески замахал пушистым хвостом и поглядел в сторону крыльца.

— Значит, дома! — догадалась Адина. — Иначе бы ты сторожил дверь, верно, старина?

На ее стук в дверь никто не ответил. Адина вошла в сени и там постучалась еще раз. Изнутри доносился капризный плач ребенка. Потом плач смолк; слышалось только шипение сковороды.

— Можно? — произнесла она, нажав на ручку и отворяя дверь. — Можно, Исабела?

— Ой! Опять ты застаешь меня в такой виде! — воскликнула Исабела, вынимая из корыта распаренные руки и обтирая их краем передника. — Проходи туда, пожалуйста… Только учти, там холодно… Не топлено с прошлой недели.

— Я побуду здесь, Исабела! — решительно заявила Адина. — И не беспокойся — я ненадолго.

Над корытом со щелочной водой от цветного ситцевого тряпья поднимался пар. Со сковородки на плите несло запахом жареного сала. В одно мгновение возле Адины завертелись двое мальчишек, которые разрывались между искушением потрогать ее шубку и боязнью заслужить неодобрение старшей сестры. И удовольствовались тем, что в один голос объявили:

— Тетя, у Михэицэ ангина!

— Не может быть! — преувеличенно изумилась Адина, чтобы доставить малышам удовольствие.

— А вот и может! Он не послушался и вышел на улицу, у него началась ангина, и теперь он лежит в кровати.

Лежавший в кровати третий мальчуган, чей плач она слышала, и был тем самым Михэицэ; лицо его было заплакано, он все еще жалобно всхлипывал, держа во рту палец.

— История все та же, как видишь!.. — сказала Исабела.

Она вытерла ребенку слезы, усадила его между подушками, велела двум другим сесть рядышком на краю кровати, сняла с огня сковородку и лишь после этого присела на стул напротив Адины.

Это была некрасивая девушка без возраста. Лицо ее можно было бы счесть даже вульгарным, если бы не синие, необычайно ясные глаза.

В эту минуту извозчик постучал кнутовищем в окно.

Он держал оставленные в санях свертки.

— Опять? — с упреком сказала Исабела. — Тебе непременно хочется напомнить мне о моем положении, о том, что я принимаю подарки, а сама ничего не могу подарить.

Адина выслушала ее с мирной улыбкой.

Она даже поддакнула ей:

— Вот-вот! Такая уж я извращенная натура, — так и хочется напомнить тебе, что в твоем положении приходится принимать — и никогда не отдавать… Пусть это будет единственным грехом в моей жизни и единственным унижением в твоей… А теперь будь умницей, пойди и возьми свертки, а упреки отложи до другого раза.

— Иду…

— И мы с тобой! — горя нетерпением, предложили свои услуги оба мальчугана, сидевшие на кровати. — А ты нам инжир привезла?

— Конечно, Амелика! Разве можно забыть про инжир? Конечно, привезла ваш инжир и ваши апельсины.

Мальчишки кинулись к Авраму, извозчику, который раздал им свертки. Адина все улыбалась, словно старшая сестра, готовая терпеливо ждать, пока неразумная младшая перестанет дуться.

— Ты слышала? — сказала Адина. — Их инжир! Разве могла я, Исабела, щадя твое самолюбие, оставить их без инжира? Их радость — моя радость… Да и твоя, дорогая моя Изабелла Кастильская!

От этой старой шутки подруги Исабела вспыхнула.

Опустив глаза, взглянула на носки своих прохудившихся туфель, которые скалились мелкими гвоздями отставшей подошвы, — точь-в-точь зубастые пасти неведомых кровожадных зверей, — и словно насмехались над нищетой этого дома.

— Если бы только инжир и апельсины!.. Но ты ведь не забываешь и обо всем прочем, чего у нас тоже нет. Ни у них, ни у меня. Помнишь, что идешь к голодающим! Может быть, даже воображаешь, что мы тебя ждем и ждем ради этого. А я не хочу! Не хочу, не хочу, чтобы ты так думала!

Адина встала со стула и подошла к Исабеле. Взяла ее за подбородок и заглянула в заплаканные глаза.

И сказала с укором, уже без улыбки:

— Исабела, если я еще хоть раз услышу от тебя такое… Нет. Если только почувствую, что ты так думаешь, пусть даже молча, — знай, я больше не переступлю порога твоего дома.

— Это угроза? — нервно засмеялась Исабела.

И тут же, тряхнув головой, высвободила подбородок, закрыла лицо руками и разрыдалась.

— Пожалуйста, прости меня! Иной раз я бываю такая злая… И не могу сдержаться. Иногда я злюсь даже на них.