Глава II ЕСТЬ И ДРУГИЕ УЗНИКИ

Когда они скрылись за углом, Адина Бугуш рукой в перчатке помахала им вслед, в пустоту улицы, с веселым видом сообщницы, столь несвойственным этой сдержанной и трезвой женщине. Озорно повернувшись на каблуках, она юной походкой устремилась вперед сквозь веселую пляску снежинок.

Она была счастлива, счастлива по-настоящему, совершенно беспричинным счастьем.

Шагала, подставив лицо снежным вихрям, снежинки падали ей на длинные ресницы, и она не смахивала их, пока не растают, улыбаясь неизвестно чему.

Белой была улица, белыми дома и сады с пушистыми цветами на ветках, преобразился весь город, и первый звон санных бубенцов далеко разносился в плотном воздухе; все-все было так, как на каникулах в те далекие времена, далеко отсюда, в той, другой жизни, когда она просыпалась в пансионе в Швейцарии, и сияло ослепительно белое зимнее утро, такое ослепительное, что казалось, такое никогда не повторится… И вот, оказывается, можно проснуться, и вокруг снова белым-бело! Значит, такое еще бывает.

Утром, когда Адина с неизбывной тоской подошла к широкому окну и, приготовившись увидеть все ту же приевшуюся картину, раздвинула шторы, она схватилась рукою за грудь и чуть не застонала от восторга.

Привычный дряхлый, мрачный и безобразный город исчез. Вместо него был другой — праздничный и нарядный. Она протерла кулачками глаза. Нет, это вовсе не было сном.

Холм Кэлимана не нависал больше черной крепостной стеной, тяжелой, давящей, загораживающей горизонт; в легком порхании снежных хлопьев он утратил материальность и словно бы колыхался, как театральный занавес, готовый раздвинуться и явить миру феерическое представление в волшебных декорациях.

Из глаз Адины хлынули слезы. Ее пьянила эта нетронутая белизна, сверкавшая повсюду, куда ни взгляни, сверху и снизу. Счастье переполняло душу, а поделиться им было не с кем.

Санди ушел к себе в контору, прозаически распорядившись расчистить двор и стрясти снег с яблонь, чтобы под его тяжестью не обломились ветви. Возможно, это был тот самый единственный день, когда ему лучше бы остаться с нею! Тот долгожданный и неповторимый час, дарованный им жизнью, чтобы они могли спокойно и до конца объясниться и простить друг друга!

Но Санди ушел, и Адина в возбуждении обошла все комнаты. В доме было слишком темно; слишком старинной была обстановка, напоминавшая о чужой и незнакомой, давно прошедшей жизни. Боясь пропустить чудо, творившееся на улице, она поспешно оделась и вышла, унося с собою счастье, что трепетало у нее в душе, сияло в глазах, звенело в голосе, отзывалось нервной дрожью в руках; просилось выплеснуться наружу, одарить собой всех, излиться в песне, плаче, смехе.

Она решила «сделать круг», что на ее языке означало обойти три дома, к которым она питала слабость: этот город никогда не был для нее своим, но сейчас, кажется, становился ей ближе.

Железные ворота дома Кристины Мадольской оказались на запоре. Она постучала, подождала, но ей никто не открыл.

Такая малость не могла омрачить счастье, сиявшее в ее глазах. Что ж! Наверное, хозяйка тоже решила прогуляться и на потеху лицеистам выехала в своей смешной высокой карете, запряженной белой клячей, с Антуаном в ливрее на козлах; может, она отправилась проведать своих покойников в кладбищенском склепе, населенном плотнее, чем ее родовой дом с гулкой пустотой залов.

Она свернула на улицу Святых князей. С тою же особенной улыбкой, какой встречала снежинки, таявшие у нее на губах, ответила на поклон Пику Хартулара. Пропуская ее, Пику Хартулар прижался гербом к стене и постарался поклониться ей с непринужденной грацией пажа. Адина простила ему и роскошную бобровую шубу, и туфли с суконными гетрами, и запах дорогих духов, слишком резкий, почти оскорбительный для здорового морозного воздуха. Все, все простила ему, потому что этим утром могла простить все.

Перед церковью Святых Князей, на каменном основании железной ограды, сидел, как всегда, протянув руку, слепой нищий с тщательно расчесанной бородой и вычищенной, словно для праздника, одежде. Он тоже был одной из городских достопримечательностей, и на место его никто не покушался. Поводырем у него был щенок, который останавливался всякий раз, как переходить улицу, и тявкал в случае неожиданного препятствия: канализационного колодца, настила или ограждения. Адину глубоко умиляла дружба слепого старика и собаки. Слепой часто разговаривал со своим бессловесным товарищем. Щенок заглядывал в его незрячие глаза, вилял хвостом и, казалось, понимал, что ему говорят. Сейчас он дремал, свернувшись калачиком в ногах у нищего и уткнувшись носом в снег; а слепой протягивал в пустоту неподвижную руку — как пустоте предназначалась и улыбка Адины.

В его раскрытую ладонь падал снег.

Адина Бугуш почувствовала жалость к слепцу, который не мог увидеть снега и порадоваться этому чуду. Она остановилась, достала из сумочки замшевый кошелек и выложила все содержимое в мокрую от снега ладонь.

— Дай вам господь всего, чего пожелаете, госпожа Адина, — благодарно зачастил слепой. — Всего, чего пожелаете, и дай вам бог радоваться солнышку долгие годы, до глубокой старости, госпожа Адина!

— А откуда ты знаешь, дедушка, кто я и как меня звать? — искренне удивилась Адина.

— Знаю, сударыня. Видеть не вижу, но чутьем чую. Уж вас-то, сударыня, знаю.

— И какая я, дедушка? Какая? Раз уж ты меня знаешь.

— Росту высокого, сударыня, и собой красавица-раскрасавица… А уж такая добрая, каких поискать! Сегодня вам радостно и на душе веселье. Видеть я этого не вижу, но чувствую лучше тех, кому даны глаза.

— Может, и так, дедушка, может, и так…

— Пусть так же радостно и весело будет вам и завтра, и всю жизнь.

— Дай-то бог, дедушка.

— Бог дает, бог и берет, — зловеще заключил вдруг слепой старик в опрятной праздничной одежде с аккуратно расчесанной бородой древнего первооснователя.

Но Адина Бугуш не придала значения этому роковому пророчеству.

Танцующей походкой шла она сквозь густевшую пелену снегопада в ту сторону, где стоял дом Скарлата Бугуша, самой большой ее привязанности в этом чужом, нелюбимом городе. Скарлат Бугуш, дядюшка Санди, в свое время стал позором своей семьи: будучи лейтенантом, он принял сторону простого новобранца и, защищая его от несправедливого наказания, дал пощечину полковнику; отсидев положенный срок, он за двадцать лет исходил пешком все пять континентов; был грузчиком в портах Голландии, охотником на тигров в Индии, фаворитом королевы Мадагаскара и рабом китайских пиратов Желтого моря. Десять лет назад он образумился и занялся прививкой розовых кустов, поливкой рассады, разведением породистых кур, ни дать ни взять пенсионер, удалившийся на покой. Но вот уже с полгода, как он заболел и сидел дома в окружении своих охотничьих трофеев, африканских копий и лапландских луков. Все это время Адина собиралась привести к нему друга Санди, Тудора Стоенеску-Стояна, и представить ему человека, достойного внимания романиста. Но так и не собралась: ей не хотелось, чтоб незнакомый человек увидел ее любимца больным, с невидящими полузакрытыми глазами, обросшего бородой, прикованного к постели рецидивами неведомой тропической болезни. Она все ждала, что он выздоровеет, станет прежним, каким она знала его всегда, что к нему вернется и живой блеск глаз, и дар рассказчика колоритных историй, которые в этом городе были ей единственной отрадой на протяжении стольких безотрадных лет.

Калитка была распахнута.

Тоненько загавкал противный щенок с розовой лентой на шее; тявкнул и тотчас юркнул под лестницу, проявив трусость, недостойную стража дома.

Адина Бугуш не подозвала его, чтобы успокоить и приласкать. Она терпеть его не могла, как ее самое терпеть не могла его хозяйка. Ожидая, пока ей откроют дверь, она обернулась посмотреть на розовые кусты Скарлата Бугуша, — не прикопанные, не укрытые соломой, они мерзли на холоде под снегом. Ей стало стыдно. Как это она до сих пор не сообразила прислать своего работника, чтобы он окопал кусты и подготовил их к зимовке, — ведь «эта женщина» никогда не затрудняла себя заботой о радостях и удовольствиях дядюшки Скарлата.