Ноготки, однако, предназначались не ему, а незримому недругу: возможно, незримой врагине.

— Смеешься! — с презрением проговорила она. — Если бы ты и вправду был другом бедняге Санду Бугушу, у тебя пропала бы охота смеяться. Плакать над ним — плачь! Но не смейся! Чему тут радоваться, если жена друга шляется по улицам чуть свет!

И тут он открыл лицо и отважно выступил навстречу опасности:

— Анс, малютка, не говори так, прошу тебя! Никогда. О жене Санду Бугуша еще никто не мог сказать ничего такого. Даже Пику Хартулар… Даже он не смог ничего выдумать…

Он замолк, удивленный, что Анс все еще не приступила к карательным акциям.

А госпожа Клеманс Благу подбоченилась, задрала вверх подбородок и в этой позе превосходства, плохо вязавшейся со скудностью одеяний и с вырвавшимися на простор круглыми грудями, еще и поощряла его:

— Говори! Давай, говори дальше! Я слушаю…

— Мне больше нечего сказать, Анс… Возможно, кое-кому не нравится ее физиономия… что важничает… Согласен! Что ни к кому не ходит в гости… Согласен! Ну, а что еще?

— Что еще? — издевательски подхватила Анс — Так я скажу тебе, что! А то, что и ты не устоял, рассиропился, старый дурак, гляди-ка! Тоже туда же, как и все… Чуть что — и на ее защиту… Все вы, — ты, другие мужчины, все, — согласны признать, что она невыносима, что важничает и задирает нос… А как только дело доходит до этого, все сразу на попятный… Вроде и сказать нечего. Да и нельзя! Персона госпожи Санду Бугуш священна и неприкосновенна… Ну, нет, старичок! Уж мы-то вытащим на свет и эту тайну!

Господин Атанасие Благу, давно потеряв чувствительность к эпитетам, которыми его щедро награждали, улыбнулся с великой благостью, к которой, впрочем, обязывала его и фамилия:

— Во-первых, что ты подразумеваешь под этим? И затем, кого ты называешь мы? Кто такие эти мы?

— Под этим? Не прикидывайся дурачком, ты и без того дурак. Дальше некуда! Это — с вашего позволения — и есть то самое, с чем она носится, ради чего эта госпожа с самого утра гоняет по улицам, словно мартовская кошка. Это есть это! А кто такие мы? Мы — это женщины города! — Анс самочинно объявила о солидарности всех представительниц слабого, но прекрасного пола, населяющих город у подножия Кэлиманова холма.

— А что, если?.. — попытался предложить самое простое объяснение Атанасие Благу.

— Никаких «если»! Об одном прошу — имей, то есть имейте чуточку терпения! — поправилась Анс, глядя на взъерошенные волоски на голове супруга и адресуясь невидимому легиону мужчин, населяющих город у подножия того же Кэлиманова холма. — А тогда уж, — пригласила она весь легион, — тогда приходите и поговорим! Что же, стало быть, происходит? Что за темные делишки творятся? И кого пытаются провести? Эта госпожа разгуливает, задравши нос. Ни к кому не ходит в гости. И к ней никто на порог не ступи. Короче говоря, кто такие мы и кто она? Никто вроде бы не видал, как ее принесли с небес ангелы! Да и мы, насколько я знаю, не прокаженные. В «стекольной лавке», правда, не живем, но ванну, как и она, семь раз в неделю принимаем.

Господин Атанасие Благу по-прежнему улыбался в подушку, словно ребенок, большой, старый и толстый, который забыл, что по окончании нравоучений его ожидает порка.

Он скреб свою блестящую макушку с редкими волосками, не в силах придумать, что бы возразить.

— Чему ты смеешься? — топнула, наконец, ножкою Анс. — Впрочем, не стоит и спрашивать! Знаю и без того, что значат твои улыбочки… Знаю, о чем ты думаешь! Что я не всегда принимала ванну семь раз в неделю, что я из бедной семьи и ты взял меня в одной рубашке? Об этом думаешь?

— Да ни о чем я не думаю, Анс, милочка…

— Нет, думаешь! И я знаю, что думаешь… Но, чтоб уж покончить с этим, ответь мне, будь добр, на один вопрос: а саму-то ее этот олух Бугуш разве не такую взял? Разве сама она не нищая была?.. Он ее в богатом доме подобрал, где она гувернанткой при детях состояла, да к нам в город и привез, а она тут как барыня разгуливает и нос задирает… Черную пантеру да медузу из себя строит!.. Но я ей покажу… Мы ей покажем пантеру с медузой! Ты так и будешь мне до этих пор в постели дрыхнуть!

Господин Атанасие Благу до этих пор в постели не дрых.

И уже ничего не слушал.

С грустью глядел он в окно на бесполезное волшебство снегопада. И, наконец, понял, в чем дело: снег сыпал, как тогда. Да, как в тот раз. И ему показалось, да, именно теперь вдруг показалось, что он предал покойницу. И он решил нарвать в теплице примэрии букет цветов и потихоньку отнести на ее могилу, на которую теперь падал этот сказочный и бесполезный снег.

В это волшебное утро на кладбище, к заснеженным могилам, отправился не он один.

Шли туда Надия Трифан и Леон Магыля — положить по букету белых как снег хризантем к двум соседним крестам: к кресту Корнелии Трифан, что поставили этой весной, и Анны Трифан, поставленному три года назад. Они брели по устилавшему улицы мягкому белому ковру, не подымая глаз. Не решаясь, верно, взглянуть друг другу в лицо. Каждый раз при переходе на другую сторону Леон Магыля поддерживал девушку под руку. Пальцы его невольно медлили, не отпуская локоть Надии; и так же невольно медлила рука Надии, уступая пожатию, а возможно, и радуясь ему. На матово-бледном лице девушки пылали багровые пятна, похожие на румяна.

Но это были не румяна.

Не было это и румянцем, что окрашивает щеки на свежем морозном воздухе, когда снег знобит лицо. Время от времени Надию начинал бить кашель. Тогда она прятала лицо в хризантемы, но от них горько пахло сырой могильной землей.

Мужчина глядел прямо перед собой, страдальчески щуря диковатые глаза.

— Надия, тебе, наверно, лучше было остаться дома. Можно было пойти и завтра, в другой раз.

— Нет, Леон. Нелли всегда так радовалась первому снегу! Я нагнусь к могиле и шепну ей туда, сквозь снег, в землю: «Корнелия, слышишь? Снег идет!» А Анне так нравились хризантемы! Я положу их ей на могилу и скажу: «Анечка, я принесла тебе хризантемы… Какие ты любила… Белые… Одни только белые… Для тебя — для вас я растила их с нынешней весны. Поливала каждое утро и вечер, как ты меня учила. И ни одна не засохла. А у тебя одна всегда погибала». Потом скажу им обеим: «И Леон тоже здесь!» Скажу, и они обрадуются. Должны ведь они знать, что я их не забыла… Разве не так, Леон?

Мужчина все глядел перед собой диковатым взглядом. Горькая складка залегла в уголках его рта. Как походил голос Надии на голос Корнелии! А походкой, глазами и губами — Надия напоминала Анну. И ни разу он не коснулся губами их уст, глаз, лба, волос — ни Анны, ни Корнелии, ни Надии. Ни разу!.. Ни разу не коснулся ни одной из них — разве что, пожимая руку или целомудренно целуя кончики пальцев при прощании, при встрече, благодаря за свидания, которые они ни от кого не скрывали, потому что им нечего было скрывать.

Ему не надо было касаться их губами. Он любил их иначе. Может быть, он любил их как мертвых еще прежде их смерти. Может быть, в Корнелии, в Нелли любил только Анну; может быть, в Надии любил только Нелли. Но вот уже и Надию все чаще и дольше бьет сухой кашель… Пять лет назад он приехал в этот город на лето, пережив совсем другую любовь, у которой был другой конец. Приехал, полный отвращения к себе, к той женщине, к ним обоим, к любви вообще. Он бежал от нее, от себя, от нее и от себя сразу; и город, где надеялся залечить сердечную рану, выбрал наугад. Расстелил на столе карту, отошел на шаг, закрыл глаза и, подойдя, ткнул не глядя пальцем.

Только случайность определила этот выбор. Только случайность забросила его сюда. Пять весен прошло с тех пор. Ровно пять. И вот перед ним две могилы под нетронутым белым покровом, а рядом место, пока незанятое…

Невольно пальцы его бережно сжали руку, что прижимала к груди пахнувшие могилой цветы, и рука эта бессознательно отозвалась на ласку.

Этой же улицей, направляясь на кладбище, проходил он и прошлой зимой, и позапрошлой, сжимая руку Корнелии. Так же кашляла и она. Но тогда здесь была лишь одна могила, а через год их, возможно, станет три.

Магыля отпустил руку девушки.

И посторонился, уступая дорогу Адине Бугуш. Приподнял шляпу, и госпожа Адина Бугуш вдруг ответила ему светлой улыбкой. С неожиданной нежностью посмотрела на хризантемы в руках Надии и подняла глаза на ее бледное личико с пылающими щеками. В нерешительности замедлила было шаг, словно хотела остановиться и поцеловать эту узкогрудую, ясноглазую девочку, обреченную смерти. Поцеловать и, может быть, приласкать.