На улице все так же бесшумно и весело кружили снежные хлопья, словно сюрприз, приготовленный загодя для тех, кто спал, укрывшись в глухих стенах своих жилищ.
Утром, раздвинув занавески, они увидели перед собою город, сияющий волшебной белизной.
Разом свежо и молодо зазвучали голоса. На улицы высыпали дети; они весело и жадно хватали покрасневшими руками рыхлый снег. Захлопали окна. Раздавались взрывы беспричинного смеха, которого давно уже не было слышно в городе. Женщины, проходя вдоль оград, ждали под свесившимися яблоневыми ветвями, когда же осыплют их холодные цветы. И не спешили смахивать с ресниц снежинки, радостно, по-детски улыбаясь.
Грязь разбитых мостовых, удручающая ржавчина железных кровель, черные рытвины пустырей — все исчезло под белым покрывалом.
И возник вдруг небывалый, счастливый, очищенный от скверны город, уголок планеты, где люди знать не знают ни страданий, ни причин для вражды; где не увидишь скорбных и скучающих лиц, где отныне и впредь не будет притворства и боли, все станет естественно и просто, на вечные времена.
Кэлиманов холм не казался уже черной непреодолимой стеной темницы, преградившей путь зовам широкого мира.
Сквозь мягкое мерцание снежинок он казался теперь стеной-защитницей, воздвигнутой, чтобы охранять здешнее сверкающее чудо от уродства и мерзости, царивших по ту сторону, далеко-далеко.
Накануне господин примарь Атанасие Благу уснул поздно, у него разболелись зубы и распухла щека. Проснулся он от испуга: кто-то немилосердно дергал его за остатки волос на макушке.
— Что такое, дружок? Что стряслось? Может, пало правительство?.. — встрепенулся он, одурело протирая глаза.
— Вставай, Вонючка! Снег выпал! Наконец-то!
Клеманс Благу, в шелковой пижамной кофте bleu-gris[36] и очень широких шароварах, хлопая в ладоши, вихрем носилась по спальне.
— Снег, Вонючка! Снег!
— Снег? Ну и что? — сонно зевнул господин примарь Атанасие Благу и потрогал щеку.
После этого и он чуточку повеселел: опухоль спала и зубная боль утихла.
— Как ты сказал? «Ну и что?» — передразнила его Клеманс, остановившись и устремив на господина Атанасие Благу знакомый взгляд, не суливший ничего хорошего. — «Ну и что», говоришь? Нет, ты уж лучше взгляни. Выгляни в окно! Тогда и скажешь, можно ли оставаться равнодушным к такому великолепию.
Господин примарь Атанасие Благу, упершись локтями, приподнял голову с подушек и чистосердечно признал, что оставаться равнодушным к такому великолепию и впрямь нельзя.
С чувством облегчения поскреб остатки волос на макушке. Да, под белоснежным покрывалом город его был красив! Красив необыкновенно, его трудно даже узнать в этой обманчивой чистоте. Однако если снег будет с тем же усердием валить всю неделю, то для расчистки улиц придется вызывать наряд рабочих. А деньги, отпущенные на это, давным-давно нашли себе иное применение: пошли, например, на выпивку для агентов по выборам, на новую коляску для помощника примаря, на шины для его собственного автомобиля…
— Ну, разве это не чудо, а? — настаивала госпожа Клеменция с угрожающей кротостью. — Скажи, пожалуйста! Чем не скандинавский пейзаж, а?
— Конечно, Анс, конечно!.. Почему бы и нет? Мы словно оказались в том городке, как бишь его?.. Еще Тави Диамандеску рассказывал… Осло… Да, в Осло!
— Вот видишь, Вонючка? Видишь, — не зря я тебя подняла? — проговорила Ане, погрозив ему пальцем и обращая угрозу в шутку. — Посмей ты только ответить мне по-другому — сам знаешь, что бы тебе было!.. Но раз уж ты признал, что я права, — так и быть, можешь подставить свою глупую, сенбернарскую морду, и Анс ее поцелует…
Вонючка подставил ей лицо, однако Анс, едва коснувшись губами его макушки с короткими седыми волосками, шурша своей шелковой пижамой bleu-gris, побежала к окну любоваться скандинавским пейзажем.
Господин примарь Атанасие Благу, полулежа на взбитых подушках, тоже любовался — любовался стройным силуэтом своей жены на светлом фоне окна, где весело кружился хоровод снежинок. Для нее он стал Вонючкой. А она велела называть себя Анс. Прежняя жена, покойная Мария, звала его попросту Благу. Благуле! Ему же и в голову не приходило баловать ее уменьшительными именами, тайными, заговорщическими прозвищами влюбленных. Она была сухая, костлявая, носила темные, невзрачные платья, — сама серьезность и скромность, воплощение домашних добродетелей. В постель она ложилась, надев кружевной чепец и длинную ночную рубашку до пят. Вела книгу расходов и записывала в тетрадку рецепты различных блюд, тортов и мармеладов; в другую тетрадь вносила полезные советы: как выводить ржавые пятна и уничтожать блох.
В те времена белье его всегда было аккуратно разложено в шкафу; все пуговицы на месте; и запонки на манжетах всегда парные. Но странно! Он никак не мог вспомнить, как она смеялась. И впрямь — смеялась ли она вообще? Однако не может он припомнить и такого, чтобы от одного ее взгляда у него отнимались ноги и прерывалось дыхание, как это случается от взгляда Анс. Анс — кто поймет ее? Да, кто смог бы ее понять? Вот она стоит и пристально смотрит в окно. А спустя минуту повернется на пятках — и не угадаешь, то ли топнет с досады ножкой, то ли бросится к нему в объятья. Да еще с такими словами, — о господи! — что кровь у него так и закипит!
Не раз он выходил в город со следами царапин на лице. Не раз, развернув ее записочку с перечнем закупок в бакалейной лавке, краснел и стыдливо прятал ее подальше.
Записочки ее сами по себе, может, и забавны, но уж больно не вяжутся с достоинством примаря. Вот она пишет, например: «Коробка икры зернистой (для моего петушка); три бутылки H2O минеральной; бутылка ликера (не морщи нос, Вонючка, сам знаешь какого, и знаешь, что тебе будет, если не послушаешься!); коробка консервированных омаров (да ругни хорошенько хозяина, чтоб больше не продавал товаров, залежавшихся с той поры, когда Кристина Мадольская была девицей)». И все в том же духе…
В каждом пункте — либо примечание в скобках, либо такая шуточка, что, попадись она в руки Пику Хартулару, тот был бы вне себя от счастья; тут же поспешил за стол пескарей, а то, чего доброго, тиснул бы в «Пробуждении», гнусном листке оппозиции.
— Гм-гмм!
Анс на шаг отступила от окна.
Вонючка на всякий случай занял оборонительную позицию среди подушек.
Восклицание Анс не предвещало ничего хорошего.
— Любопытно! Чрезвычайно любопытно…
Вонючка тоже был не прочь поскорее узнать, что же там произошло любопытного. На языке у него вертелся вопрос:
— В чем дело, дружок? Скажи скорей!
Однако спросить он не осмелился. С Марией он был бы краток:
— Выкладывай, не тяни!
Впрочем, Мария никогда не глазела в окна, разве что узнать, дождь на дворе или солнце, — прежде чем отправить служанку стирать белье.
Анс, подавшись вперед, прижалась к стеклу лбом и привстала на цыпочки, высматривая что-то в конце улицы.
Ничего, по-видимому, не увидев, она недовольно отвернулась, сжимая и разжимая кулачки, словно разъяренная кошка, показывающая когти.
— Это что-то новенькое! — проговорила она, топнув ножкой и тряхнув крашеными светлыми кудрями. — Новенькое и непонятное. Я должна выяснить, в чем тут дело! Понимаешь, Вонючка? Должна!
Вонючка уклончиво кивнул головой.
С него хватило бы просто узнать, что именно желает выяснить Анс. Однако спросить об этом в лоб значило пойти на риск, а господин Атанасие Благу, с тех пор как стал Вонючкой, на это не осмеливался.
— Слышишь, Вонючка?.. Это что-то новенькое… Черная пантера чуть свет выходит из дому… Черная пантера разгуливает по городу!.. Куда это она отправилась, хотела бы я знать? Куда это держит путь ее милость, задравши нос, будто отовсюду несет вонью?
С каждым новым вопросом Анс шаг за шагом подступала к кровати, а Вонючка предусмотрительно отодвигался за подушки, хотя ни чуточки не чувствовал себя ответственным за фантазии Черной пантеры, чуть свет отправившейся, задрав нос, по улицам. Он изобразил было на лице смутное подобие улыбки.
— Ты еще смеешься? Тебе пришла охота посмеяться? А что ты нашел тут смешного?
Стараясь сжаться в комочек, господин примарь, зарываясь в подушки, стыдливо прикрывал руками лицо — не потому, что у Анс в пылу допроса из пижамы bleu-gris победно вырвались груди, но исключительно потому, что на начинавшемся в полдень заседании общинного совета ему не хотелось председательствовать со свежими царапинами на лице. Ему уже заранее слышался глухой, как из бочки, голос Пику Хартулара, с деланной благожелательностью дающего невинный совет: «Господин Тэнасе, лучше не играть дома с кошечкой, не позволять ей царапаться! В один прекрасный день попадет, не дай бог, инфекция, и останется община без отца!..» Ему вторил голос Пантелимона Таку, перечислявшего ничтоже сумняшеся: «Вот так погиб и Станчу в возрасте пятидесяти трех лет. Так же умер сын Теодореску шестнадцати лет. В тридцать один год так умерла жена Соломона Голда. Заразились — от кошек или мышей. Царапина кошачьих когтей и мышиный укус очень опасны, дорогой Тэсике. Очень опасны, уж поверьте мне!..» Все это с быстротою молнии пронеслось в голове Вонючки, пока ноготки Анс приближались к его спрятанному в ладони лицу.