Другой министр, Александру Вардару, ограничился всего несколькими словами, ничего не сказав при этом ни о самоотверженном труде господина префекта Эмила Савы, ни об эпохе процветания, которая вот-вот наступит благодаря великому и предприимчивому капиталисту Иордану Хаджи-Иордану. У него были свои расчеты. Он не любит политических интриг ради обогащения. Он занимался политикой, чтобы сохранить за собой то состояние, которое переходило по наследству от отца к сыну вот уже почти век. И преуспел!
Эта сдержанность произвела неблагоприятное впечатление и дала повод для оживленных пересудов, как и то, что за все время министр внутренних дел и словом не обмолвился о неустрашимом финансисте, — равно как и то, что он остановился у Санду Бугуша, человека, безусловно, порядочного, но при всем том оппозиционера и обструкциониста. Все эти пересуды были подхвачены за столиком пескарей. Однако не было Пику Хартулара, который бы мог заключительным словом, ярким и незабываемым, подчеркнуть забавную мелочь; однажды, например, он предложил посадить в башню нового общественного здания специального человека, чтобы тот поворачивал минутную стрелку башенных часов, потому что механизм с завода пришел неисправным. Гулкому его голосу, усиленному горбом, не суждено было вновь прозвучать за столиком пескарей. Не слышали его теперь и те, к кому он являлся с визитом во сне, проходя сквозь дверь и устраиваясь отдохнуть на краешке кровати после изнурительного и бесплодного хождения под проливным дождем.
Теперь Пику Хартулар молчал. И его молчание было невыносимее любого слова, которое он когда-либо произнес или мог бы произнести!
Адина Бугуш каждое утро просыпалась все более измученная, виски ее все больнее сжимало раскаленным кольцом. Она не могла себе представить, что хочет от нее этот призрак теперь, как не догадывалась, что могло быть меж ними, пока он был жив.
Во сне она пыталась обратиться к нему с кротким упреком: «Скажи, прошу тебя, чего ты хочешь? Скажи и оставь меня, пожалуйста. Я ведь ничего тебе не сделала! Я никогда никому не делала ничего плохого. За что же ты мучаешь меня? Я и так несчастна… Прошу, оставь меня в покое… У меня одно-единственное желание. Чтобы все оставили меня в покое…» Но, околдованная сном, она не могла пошевелить губами, не могла произнести ни слова. И призрак до тех пор не уходил сквозь дверь, подобно дыму, пока не наступал рассвет; но когда на рассвете Адина Бугуш открывала глаза, ее уже ждало другое мучительное зрелище: тюремная стена Кэлимана, заслонявшая все небо в высоту и все окно в ширину.
Забыться и вновь почувствовать интерес к жизни ей удалось только в те два дня, пока у них гостил знаменитый друг из Бухареста — Александру Вардару. С большим удивлением и радостью министр внутренних дел узнал, что супруга Санду Бугуша была в свое время подругой его единственной дочери Луминицы, что она приходится племянницей той самой тете Коре, женщине величественной внешности и детской души, которую он знал в молодости и с которой его связывало много грустных воспоминаний. И Адина ненадолго ожила, заново переживая свою жизнь, погубленную в результате заговора здешних жителей, удушенную гнетущей стеной из камней и глины.
Затем торжественные празднества, организованные господином Эмилом Савой, кончились. Александру Вардару — человек с крупной плотной фигурой и изборожденным горькими морщинами лбом — откланялся, со старомодной церемонностью предвоенных лет у порога поцеловал Адине ручку, блеснув в улыбке двумя рядами крепких зубов, пожелал ей менее печальных мыслей, пригласил от имени Луминицы навестить давнюю подругу, погрозил пальцем Санди, — как можно пренебрегать подобным украшением дома, — влез в огромный, словно вагон, автомобиль и уехал инспектировать другие уезда, не смешиваясь с бандой прочих превосходительств и их приспешников: Джикэ Элефтереску, Иорданом Хаджи-Иорданом и компанией.
Адине Бугуш стало еще более одиноко: среди томительной череды совсем уже пустых дней и мучительных ночей в обществе призрака, сидевшего на краешке кровати, положив на колени узкие ладони.
В таком состоянии и застало ее в одно прекрасное утро письмо, решившее ее судьбу.
Письмо состояло из нескольких строк, нацарапанных авторучкой в холле швейцарской гостиницы Грациеллой Ляйтцелар, ее подругой по пансиону и соседкой по дортуару. Как безошибочно узнала она по этому письму свою давнюю подругу! И как мало жизнь изменила ее! Вместе с мужем она приехала из Сан-Сальвадора — крошечного пятнышка на карте Америки, не больше окурка тех сигарет, которые она курила тайком, запершись в их комнате, когда madame Экюйе, стуча кулаком в дверь, требовала немедленно отворить, в надежде застать ее на месте преступления. Но Грациелла не притрагивалась к запору до тех пор, пока не улетучивался дым. А потом придумывала самые удивительные и вздорные объяснения, которым даже madame Экюйе, Экки, как они ее окрестили, — не только не верила, но и не делала вида, что верит. И вот теперь, возя по Европе своего мужа, Грациелла заехала и в свой пансион «Розенэкк» в Лозанне. Экки, по ее словам, еще сильнее высохла и заржавела в суставах. Она привела старуху в ужас, непринужденно предложив ей портсигар из кожи змеи — своей змеи, сансальвадорской! Перепугала беднягу до смерти, заставив ее закурить и объяснив, что дала un vœu[65], от которого зависит судьба ее и ее детей. Для Экки курение было мукой: она кашляла, чихала, на глазах выступали слезы. А затем, когда с сигаретой было покончено, Грациелла со смехом призналась, что это была очень давняя клятва, которую она дала себе, когда Экки колотила в дверь, а она ее не пускала, торопясь докурить свою «лорансу». Вот тогда-то она и поклялась, что когда-нибудь выкурит вдвоем с Экки трубку мира, как делали в прежние времена вожди индейских племен; и теперь, взяв этот безобидный реванш за школьное прошлое, она сдержала свою клятву! Экки было возмутилась, но потом простила ее, заметив, что бывшая соседка ее по комнате, Адина, никогда бы не выкинула ничего подобного, потому что не было в ней ни помыслов, ни садистских наклонностей маленькой дикарки с континента краснокожих, мулатов, метисов, креолов и гангстеров.
«Так зашла речь о тебе, Ади! Она сожалела о тебе, и я поняла, что она до сих пор еще обожает тебя. Хотела бы взять себе в помощницы кого-нибудь из бывших учениц, чтобы передать ей ключи и половину ответственности за руководством пансионом. Я со смеху фыркнула Экки прямо в ее длинный и острый нос! Разве можно себе представить, как ты заведуешь пансионом «Розенэкк», водишь на прогулку три десятка бешеных собачонок, свезенных изо всех углов планеты! Как видишь, Экки одряхлела на 99,99 процентов. Заглянула я и в нашу комнату. В ней, Ади, ничего не изменилось. Тот же вид из окна на Леман, с Эвианом в глубине. А вместо нас — две новые жертвы Экки. Одна канадка и одна норвежка. Я уже определила, на кого они похожи! Канадка теперь вместо меня. Сумасбродка с копной волос на голове, одержимая, из тех, что ломают по три расчески в неделю, никогда не находят второй туфли, не способны вовремя прийти к столу, да еще в запальчивости берутся утверждать, что всему виной пансионские часы — вечно они бьют по-разному. И, наконец, главное: читает она все то же, что и бывшая Грациелла Ляйтцелар! Уверена, что и покуривает тайком. Наверное, и ей Экки колотит кулаком в дверь. Другая, норвежка, — воздушна и меланхолична… Она занимает твое место. Пока я была в пансионе, обе не отходили от меня ни на шаг, хотели узнать, какова была наша тогдашняя жизнь; я попросила Экки уступить их мне на полдня, прокатила в автомобиле до Монтрё, чуть не опрокинула в Леман, потому что вожу я, сама понимаешь, как сумасшедшая. Наконец, я совратила их окончательно. Сводила в «Попугай», где мы протанцевали допоздна. Когда я позвонила у дверей, чтобы вручить их Экки, бывшая наша директриса чуть не вцепилась в меня когтями. Но я ей сделала ручкой и пропала в ночи, словно демон зла, кем я была и осталась».
Письмо упало на колени Адины. Она подняла глаза, и взгляд ее натолкнулся на шероховатую стену Кэлимана.