Как всегда в это время дня, она поспешила к Скарлату Бугушу, искателю приключений, избороздившему весь свет, все моря, океаны и континенты. Столкнулась с накрашенной женщиной и с Бижуликэ, который лаял визгливо и задиристо.

Скарлат Бугуш уже снова ходил, в отличие от прошлого года, когда он передвигался «дыбком», как ребенок, держась за стены и спинки стульев. Он поливал огород, обирал с яблонь гусениц, сам вскапывал грядки под рассаду. Но в памяти его образовались глубокие провалы. Когда он смотрел на картонный глобус с голубыми пятнами океанов, кофейными мазками гор, зелеными саваннами и желтыми пятнами песчаных пустынь, они ничего не говорили ему. Он ничего не мог вспомнить, разве что очень туманно.

— Мне пришло письмо от подруги из Сан-Сальвадора… Помнишь, дядюшка? Из Сан-Сальвадора, где ты пробыл полгода, потому что у тебя не было денег, чтобы купить билет на пароход… Припоминаешь? И ты пошел пешком из Гондураса, от Тегусигальпы… Затем направился в Манагуа, в Сан-Хосе, а из Панамы поплыл матросом через Тихий океан в Новую Зеландию, на Сандвичевы острова…

Скарлата Бугуша, казалось, весьма удивил такой маршрут.

— Я был на Сандвичевых островах? Вот уже не знал, что существуют какие-то острова из сэндвичей… Неплохо там, должно быть, живется… Пища — прямо под ногами… А какие сэндвичи? С икрой или с ветчиной?

Адина пыталась обнаружить в глазах старика хоть проблеск иронии, хитрецы.

Но в глазах — ни малейшего проблеска. Пустота.

Скарлат Бугуш искренне напрягал память, пытаясь представить себе Сандвичевы острова, и соображал, бывают ли острова из ветчины или икры.

— На Сан-Сальвадоре… — повторила Адина.

Старик сделал знак, чтоб она дала ему сказать.

— Да, да! Сан-Сальвадор. Я охотился там на белых медведей. Жуткий холод на Сан-Сальвадоре… Я там себе палец отморозил. Вот этот…

— Ты ошибся, дядюшка. Как ты мог охотиться на белых медведей в Сан-Сальвадоре, в тропиках, у самого экватора? Палец ты отморозил на Камчатке…

Скарлат Бугуш недоверчиво посмотрел на обрубок пальца.

— Камчатка? Не знаю никакой Камчатки…

Решимость Адины Бугуш укрепилась окончательно. В этом городе, отгороженном глинистой стеною ото всего мира, у нее больше не было никого, ни единого человека, который мог бы понять ее душу, ее стремления.

— Дядюшка! — потянулась она к нему, подставляя для поцелуя лоб. — Мы, верно, не увидимся больше. Я, кажется, нашла себе дело: буду помогать владелице пансиона в Швейцарии, где я сама когда-то училась. Я уезжаю далеко и больше не вернусь никогда!..

— Все возвращаются… — заверил ее старик.

И остался один, стряхивая землю со своих обмороженных и изуродованных пулями пальцев. Он глядел ей вслед, пока она не пропала из виду. И не мог понять, как, куда и зачем могут уезжать люди.

Он покачал головой.

Да, каких только дел не бывает на свете, чудных и непонятных!..

И принялся разминать пальцами землю, готовя ямки для рассады.

На улице Адина Бугуш ускорила шаг. Она могла бы успеть к вечернему поезду. Санди вернется домой только завтра. Тем лучше! Это избавит их обоих от муки расставания, от объяснений, которые не могут ничего объяснить. Когда она входила в калитку своего дома, ей поклонился с другой стороны улицы Тудор Стоенеску-Стоян. Она отвернулась. Ей хотелось бы, чтобы последним человеком, встреченным ею здесь, оказался кто-нибудь другой. Тудор Стоенеску-Стоян уже не почувствовал колющей боли в сердце. Для него тоже все было кончено.

Он пришел сюда взглянуть в последний раз на этот сад. Увидеть стол под ореховым деревом, где сидел однажды в послеполуденный час под летним небом, затянутым тонкими, словно льняное полотно, облаками. Куда давал себе слово вернуться через много лет и, положив сигарету на край пепельницы и бросив взгляд на вершину Кэлимана, поросшую дубами и платанами, поведать своим первым и лучшим друзьям в этом усыновившем его патриархальном городе о метаниях и паденьях своей души — пока он не преодолел их, пока не одолел самого себя. Теперь этому уже не суждено сбыться, равно как и надежде на то, что Кэлиманов холм увидит когда-нибудь молодую поросль дубов и платанов.

И он тоже ускорил шаг. И его тоже что-то ожидало.

Точнее, кто-то.

Подруга, которую выбрал для него господин Эмил Сава, — дальняя родственница госпожи Ортансы Сава; правнучка богатого выскочки Лаке Урсуляка, народившего за десять лет пять дочерей. Помолвка должна была состояться через две недели. Он ждал этого с тем же равнодушием, с каким прикоснулся, целуя, к ее мягким губам. Вся его подлинная сущность, добрая или плохая, однако способная чувствовать укоры совести и принимать ответственные решения, окончательно оставила его. Осталась там, за столом под ореховым деревом, в тот послеполуденный час под летним небом, затянутым тонкими, словно льняное полотно, облаками, — осталась, чтобы распасться, раствориться и улетучиться навсегда.

Он вступил на порог, и на пороге его встретила будущая подруга всей его жизни. Не вздрогнув, прикоснулся он губами к ее лбу.

На лбу у невесты еще со вчерашнего дня краснел прыщик; сегодня вскочил еще один, на подбородке. У нее были бесцветные глаза с редкими ресницами и, конечно, без всяких темных кругов, захватывающих половину узкого лица. Ничего от роковой головы Медузы, ничего — от гибкости Черной пантеры.

Она превосходно пекла слоеные пироги с яблоками и не знала соперниц в изготовлении куличей. Таким образом, Тудор Стоенеску-Стоян мог быть уверен, что через несколько лет обзаведется брюшком (лысина у него уже проклюнулась), что будет у него дом, возможно, с автомобилем у крыльца, и, во всяком случае, пакет акций акционерного общества «Voevoda, Rumanian Company for the Development of the Mining Industry, Limited».

— Что это? — спросил Стоян. Сердце его словно сжали железные пальцы.

— Сюрприз, Тео!.. Я нашла это на чердаке, среди старой рухляди… Подарок бабушки… Его привезли из Вены к маминой свадьбе. Во всем городе есть еще только один такой экземпляр, принадлежавший когда-то матери господина Александру Бугуша. Их и купили одновременно.

Это было зеркало с тремя створками. Второе зеркало с тремя створками, точь-в-точь как то, с которым Тудор Стоенеску-Стоян слишком хорошо познакомился в первые недели после того, как явился сюда начать вторую, новую жизнь.

Тео подошел, чтобы рассмотреть его. Но это зеркало сохранилось гораздо хуже, пролежав столько времени в сырости, среди старого хлама. Позеленевшее, съеденное временем серебро покоробилось, стекло затуманилось.

И Тудор Стоенеску-Стоян, приблизившись, увидал в этих трех створках, в мире заплесневелых призраков, три своих подобия, слившиеся воедино: великан, карлик и обычный человек. У всех троих было безобразное лицо, изъеденное таинственной болезнью: проказой, гнойниками и язвами, — болезнью, которую наклика́ли проклятия древних часословов. Болезнью, которой до конца дней поразил его плоть и кровь патриархальный город.

Перевод Ю. Мартемьянова.