Адина Бугуш подошла к настенному календарю, на котором оставалось еще несколько декабрьских листков.

Оторвав листок, она скомкала его. Потом обернулась к Тудору Стоенеску-Стояну, вымученно улыбнувшись:

— Чего вам еще? Что я могу еще сделать? Это я делаю для Санди, не ради вас… Из-за меня ему и так несладко. Я не то, чего он хотел, не та, какой надеялся меня видеть. Не хватало еще лишить его друга… Если, после сегодняшнего, вы можете еще считать себя его другом. А чтобы мы оба свыклись с новым положением, я приглашаю вас завтра на обед.

— Только если вы простили меня… — поставил условие Тудор Стоенеску-Стоян.

— Я уже сказала, что этого дня для меня не было. Я его уничтожила.

Тут она обнаружила, что все еще держит в руке скомканный листок. Подошла к печке и бросила его в огонь.

Затем молча подождала.

Тудор Стоенеску-Стоян, потупившись, встал со стула и искоса взглянул на нее. В этом взгляде побитой и выгнанной собаки не было ни доброты, ни раскаяния, ни просветления.

Но Адина Бугуш и не смотрела на него. Этот день и на самом деле был для нее вычеркнут, уничтожен, как она и обещала, обещала скорее себе самой, чем Тудору Стоенеску-Стояну.

Минуту она стояла посреди комнаты с воздушной мебелью из никеля и стекла, уронив руки и устремив глаза на Кэлиманов холм. Он был белым, но белизна его утратила прозрачность; холм снова стоял сплошной стеной, холодным ледником между ней и доброй теплотой далекого мира.

Она вернулась к столику, на котором лежали три лиловые тетради. Вздохнула. Достала конверт и, прежде чем начать письмо, надписала адрес Теофила Стериу.