Не взглянул он и в сторону господина префекта Эмила Савы, сидевшего в окружении своей свиты.
Заговорил, рассматривая клубы дыма, что поднимались к потолку из кратера его трубки.
— Этот Дину Гринцеску, дорогой Артино, очень дельный парень. Он инженер, я следил за его работами, которые вызвали определенный интерес за границей. Он приехал не романы писать, как этот Тодорицэ Стоенеску. Он приехал, чтобы творить их в самой жизни. Боюсь, Эмил Сава не врет. Не через два года, как он утверждает… Но лет через пять ты действительно не узнаешь ни города, ни уезда! А все по вине этого писаришки, как ты выразился, сочтя его человеком незначительным; и галстук набок сбился, и пальто пеплом обсыпано.
— Вот так история! — недоверчиво воскликнул полковник Цыбикэ Артино. — Хотел бы я посмотреть, чем она кончится.
— Посмотришь, Цыбикэ, будь спокоен! Да и сам Дину Гринцеску тоже посмотрит — и удивится. Потому как он хочет одного, а старый Эмилаке Сава и его свора — другого…
— Чем дальше, тем меньше я понимаю, дорогой Григоре. Говори яснее, а то вещаешь, как оракул. После пятого стакана шприца разгадывать пророчества мне не под силу.
— Дело проще простого… Знаешь имение Болдура Иловяну? Пискул Воеводесей?
— Еще бы не знать! Разве не с тобой мы столько раз в лесах Болдура охотились лет этак пятнадцать — двадцать назад? Помнишь, он еще прислал нам из Парижа любезное письмо с разрешением?
— Вот именно, жил себе в Париже и направо-налево любезные письма рассылал. А здесь люди Эмила Савы и прочие его обхаживали. Так же любезно, разумеется! На сегодняшний день бо́льшая часть имения разделена якобы между крестьянами, а на деле все они как на подбор — агенты Савы по выборам. Болдура экспроприировали как абсентеиста[44]. А остальную землю раскупили доверенные господина Эмила Савы и он сам — через посредников. В общем, Г. Эмил Сава и К°… И к тому же, да будет тебе известно, в Илфове в торговой палате зарегистрирована вывеска одного недавно возникшего акционерного общества: «Voevoda, Rumanian Company for Development of the Mining Industry, Limited»[45], во главе с директором Иорданом Хаджи-Иорданом, опаснейшим бандитом из твоего Бухареста, а главными акционерами являются Эмил Сава и иже с ним. Теперь пораскинь мозгами и поймешь, почему город и уезд должны измениться. Поймешь, каким таким ключом Эмил Сава хочет открыть путь к процветанию. Правда, ключ-то пока в руках Гринцеску. Но только до поры до времени! Пусть сперва поковыряется в замке, откроет его, а уж там ключа ему не видать. В Книге Судеб это написано так же ясно, как имя синьора Альберто Ринальти на вывеске.
Изумленные пескари слушали жадно, взволнованно перешептываясь. Полковник Цыбикэ Артино и в этом сообщении нашел повод порадоваться.
— Так, стало быть, наш Эмилаке не соврал! Дать слово и сдержать его, такое с ним впервые. И всем этим пескарям остается только радоваться. Город расцветает. Они разбогатеют.
— Это еще на воде вилами писано. Может, и разбогатеют, да не все. Вот увидишь, эти так и будут ходить в своих пиджаках с протертыми локтями и в дырявых штанах. В Книге Судеб и это ясно написано, как имя Альберто на вывеске.
При этом мрачном пророчестве на лицах Пескаряну, Пескареску, Пескарикэ, Пескаревича, Пескаренберга. Пескареполя и всего пескариного племени изобразилось великое уныние и огорчение; авторитет Григоре Панцыру как оракула был непререкаем.
Полковник Цыбикэ Артино, трогательный в своем альтруизме, попытался их утешить:
— Ну, коли делать нечего, пусть синьор Альберто поднесет нам еще по одной. По одной уж непременно! А там можно и по домам, и пусть его Эмил Сава поступает как знает. Как бы там ни было, богатства вам все равно не видать. Не могу себе представить, чтобы ты, Пескарикэ, в автомобиле разъезжал… Или ты, Пескаревич, в Париж Восточным экспрессом отправлялся… У вас одна планида — жить там, где живете, и так, как живете.
Тут он приподнялся на стуле, приветствуя господина Иордэкела Пэуна:
— А вот и господин Жорж! Откуда взялся Жорж? Сам удивляюсь. В прошлый мой приезд его звали Иордэкел!
Иордэкел Пэун был с Лолой и прошел мимо столика, не задерживаясь.
Отвечая на приветствия, он приподнимал шляпу, и волосы его белели, тонкие и шелковистые, словно шерсть кошки. Прямиком пройдя к стойке, он ждал, пока внучка выберет пирожные, драже и сухарики для своих каникулярных чаепитий.
Время от времени Лола бросала из-под ресниц косой взгляд на завсегдатаев кафетерия «Ринальти». И с откровенным пренебрежением кривила пухлые губки, ярко подведенные помадой модного оттенка, точь-в-точь как у Элизабет Арден.
Это была высокая девушка в суконном пальто кофейного цвета, плотно облегавшем ее осиную талию; носик ее с трепещущими ноздрями был дерзко вздернут вверх; шляпка надвинута на лоб, а пушистые волосы вились в искусном беспорядке, как велят картинки из модных парижских журналов. Весь ее облик составлял разительный контраст с привычной фигурой старика в поношенном, тщательно вычищенном пальто, символе стыдливой и достойной бедности. Лола похрустела карамелькой, с омерзением отвергла изделия, составлявшие гордость фирмы Альберто Ринальти, сунула пакет в руки Жоржа Пэуна и вышла на улицу, через плечо взглянув из-под опущенных ресниц на притихших за своими столиками завсегдатаев.
Все молчали.
Затем Григоре Панцыру с грохотом выколотил трубку о темно-синий мрамор столика времен синьора Джузеппе Ринальти, первого по хронологии члена династии, и проговорил, ни к кому не обращаясь:
— Бедняга Иордэкел! Бедная Ветурия Пэун!..
Никто не поинтересовался, отчего Григоре Панцыру так горько жалеет господина Иордэкела Пэуна и госпожу Ветурию Пэун. Возможно даже, что этого сочувственного возгласа никто не заметил. Потому что в этот момент разыгралась сцена, вызвавшая куда более живой и непосредственный интерес. Воинственно хлопнув дверью, на пороге появился полковник Джек Валивлахидис, в шубе и с моноклем. Он обвел глазами залу, и когда увидел другого полковника, Цыбикэ Артино, — тотчас сделал налево кругом, подбросив палец к козырьку фуражки.
— Veni, vidi, vici![46] — разразился хохотом Григоре Панцыру. — Veni, vidi, vici! — и давай бог ноги, братцы, как при Мэрэшешть!