— Ну как, старшой, видишь? — спросил малыш, охваченный нетерпением, волнением и страхом.

— Заткнись, понял, пока что ничё не видно! Правда, вон там, за столом, вроде кто-то знакомый, слышь, приятель деда Таке… Точно, на том краю стола сидит господин Григоре Панцыру… Он был в молодости панцыр[47], понял, полководец и генерал панцыров. И он убивал в чужих землях язычников, и отрубал им головы, и колошматил их, значит, чтобы их и духу не было! А теперь, вишь, когда постарел, сидит за столом да вино пьет, и плевать хотел на то, что все его боятся, хотя ему уже лет сто, слышь!..

Люди в доме повернули к окну головы, должно быть, услышав голоса, и замерли в ожидании.

Старшой подал знак начинать, и к небу вознесся хилый писк, сопровождаемый ревом бугая, бренчаньем коровьего колокольчика и щелканьем кнута — как учил полковник Цыбикэ Артино из военного министерства:

Выкрикивая стихи, бренча колокольцем, щелкая кнутом и поплевывая на ладони, чтобы выдавить из бугая рев пострашнее, пятеро колядующих не спускали глаз с окон столовой, — а ну как да удастся высмотреть в каком-нибудь углу стеклянные клетки со зверями. Но видно было только хозяев дома да двоих приглашенных: Григоре Панцыру и Тудора Стоенеску-Стояна.

Никто не узнал бы сегодня Григоре Панцыру, а уж Таке-фонарщик и подавно. Борода у него была расчесана, под ней свежий воротничок, а узел галстука каким-то чудом завязан на положенном месте. Сидя во главе стола, напротив хозяйки дома, он острым взглядом посматривал то на Адину Бугуш, то на Санду, то на Тудора Стоенеску-Стояна и вместо обычной вонючей трубки покуривал умеренно пахучие сигареты.

Разумеется, если бы еще пару дней назад, в канун новогодних праздников, разнесся слух, будто Григоре Панцыру принял приглашение на ужин и согласился провести несколько часов в семейной обстановке, за столом, накрытым чистой скатертью, с серебряными приборами и хрустальными бокалами, — слух этот был бы решительно опровергнут как нелепая выдумка.

За последние пятьдесят лет в городских анналах не было отмечено случая, чтобы Григоре Панцыру принял подобное приглашение. Да и сам Санду Бугуш, когда два дня назад приглашал Панцыру, делал это просто так, на всякий случай. Ему было больно думать, что в эту, посвященную домашним радостям, рождественскую ночь те мужчины, у которых нет ни жены, ни родни, обречены тосковать у синьора Альберто либо в «Сантьяго», «Беркуше» или «Золотом барашке». Тудора Стоенеску-Стояна Адина пригласила заранее. Пику Хартулар, которого она тоже позвала, выведал обиняком, кто будет из гостей еще, и при имени Тудора Стоенеску-Стояна внезапно вспомнил, что дал слово Клеманс Благу непременно быть на ее вечере с танцами и шампанским.

Лишь в последний момент, просто на всякий случай, Санду высказал такую мысль Григоре Панцыру. И вот Григоре Панцыру предстал перед ними, преображенный в «Парикмахерской-модерн», благоухающий лавандой, с белым платочком в нагрудном кармашке; из остальных карманов были вытряхнуты табачные крошки, выброшены обломки мела, карандашные огрызки и засаленные записные книжки.

Теперь он сидел во главе стола и смотрел поверх цветочной вазы на Адину Бугуш, но мысли его упрямо возвращались к горбу Пику Хартулара. И ему было грустно.

Голоса за окном смолкли.

Санду Бугуш не стал посылать служанку, чтобы раздать мелочь, разложенную на уголке стола. Он вышел сам и вернулся с пятью мальчуганами, подталкивая их в спину.

— Адина, милая, я знаю, ты этого не любишь. Но эти ребятишки замерзли. Буквально ледышки!..

Адина едва заметно пожала плечами. Ей было все равно, замерзли эти мальчики под окном или нет; привели их в дом или нет.

Она думала о других мальчиках в доме на окраине: Амелике, Фабиане и Михэицэ. О кулачке, что злобно грозил, прогоняя ее прочь: «Уходи, плотивная! Уходи отсюда!..» Бедняжка Исабела, что-то она поделывает в эту ночь? Свертки с игрушками и гостинцами были сложены на стеклянном столике в ее комнате, но отослать их она не осмелилась. Боялась, как бы они не вернулись к ней обратно с роковой отповедью.

А на письмо, отправленное больше месяца назад Теофилу Стериу, так и нет ответа, ни записки, ни строчки, ни слова; а ведь ей было бы достаточно простого «да» или «нет»!

Проницательный взгляд Григоре Панцыру то останавливался на ней, то сквозь завесу сигаретного дыма устремлялся на Тудора Стоенеску-Стояна или на Санду с его обвислыми тюленьими усами.

Господина Григоре Панцыру не покидала озорная и, пожалуй, жестокая мысль, проникнутая, однако, глубоким и возвышенным состраданием; и он невольно улыбался в бороду и расчесанные усы, которые мало-помалу принимали свой всегдашний растрепанный вид: «А что бы было?.. Что произошло бы, если единственный раз в жизни сказать этим людям правду, которой они страшатся? Тогда этот Тудор Стоенеску-Стоян должен будет немедленно встать, оставить этот дом, а возможно, и город и уже никогда больше сюда не возвращаться… Однако для такого глубоко порядочного человека, как Санду, и для беспричинно страдающей женщины, как Адина Бугуш, эта правда, возможно, явилась бы началом исцеления, взаимопонимания…» И вновь навязчивым видением предстал ему горб Пику Хартулара, его обострившееся лицо и глаза, с каждым днем западавшие все глубже.

Подняв хрустальный бокал, он первым делом вдохнул своими вывернутыми, как у фавна, ноздрями аромат котнарского. И предложил тост за здоровье хозяйки дома; в ответ хозяйка улыбнулась с отсутствующим видом, целиком уйдя в воспоминания, далекие от настоящей минуты; главными в них были запахи: запах шелка, шерсти, ситца, бархата, голландского полотна; и звуки; в ушах вновь зазвучал знакомый голос: «Je vais vous le faire envelopper immédiatement, madame. Vous l’emporterez? C’est plus sûr à cause des fêtes…»

Неужели она повторила эти слова вслух и сама не заметила как?

Потому что Григоре Панцыру, разглядывавший желтый черенок десертного ножичка, произнес, не поднимая глаз, как бы про себя:

— И верно, в парижских магазинах есть особая поэзия… Когда я был там лет эдак пятьдесят назад, новая эпоха только начиналась… Но поэзия чувствовалась уже тогда… Не та, конечно, которую так сочно передал Золя в романе «Au Bonheur des Dames»[48]. Иная, гораздо богаче оттенками, более утонченная, чисто женская по происхождению, обязанная женскому взгляду на жизнь… Что вы на это скажете, дорогой романист?

Тудор Стоенеску-Стоян фальшиво улыбнулся.

Теперь в улыбке его было все больше фальши. И все более неловко и стеснительно чувствовал он себя под проницательным взглядом Григоре Панцыру, добрым и доверчивым взглядом Санду Бугуша и сдержанно-презрительным — Адины Бугуш. Но не в силах справиться с влечением к Адине, он продолжал приходить к ним в дом. В нем зрела ненависть к Санду Бугушу, Григоре Панцыру; он ненавидел всех — начиная от Пику Хартулара и вплоть до какого-нибудь Пескареску и Пескаряну, собиравшихся за столиком у синьора Альберто; ненавидел, наверное, и Адину, ведь и ненависть — это лишь извращенное проявление любви.

— Неужели у вас нет на этот счет никакого мнения? — настаивал Григоре Панцыру. — Разве это возможно? Неужели вы ни разу не обсуждали этой проблемы в разговорах со своими бухарестскими друзьями — Теофилом Стерву, Юрашку и Стаматяном?..

— Господин Стоенеску-Стоян, — вмешалась Адина Бугуш, — более компетентен по части истории… Мы ждем, когда он осчастливит нас романом о гетмане Митру Кэлимане… Впрочем, сказать по правде, Санди ожидает его с большим нетерпением, чем я…

— Санду — воплощенное терпение! — лаконично выразил свое мнение Григоре Панцыру. Казалось, он только теперь заметил присутствие ребятишек, которые отогревались у печки, лакомясь виноградом, которым угостил их Санду Бугуш.

И спросил, возможно, лишь для того, чтобы, на время отвлекшись, вновь вернуться к разговору о Тудоре Стоенеску-Стояне:

— А ты, мальчуган, часом не родня Таке-фонарщику?

— А то как же! Неужто нет? — гордо отвечал старшой. — Мы вот с ним — даже внуки деда Таке… Я и мой меньшой, вот этот хлюпик, — он нынче в первый раз с колядками ходит, с «Плужком» то есть…