Щеголеватый, излишне вспыльчивый молодой джентльмен ударил хлыстом по лицу пользующегося дурной славой нищего, без дела топтавшегося у ворот дома его сестры. Нищий огрызнулся, как поступил бы на его месте любой другой человек. Далее юноша, проезжая ночью, возможно в нетрезвом состоянии, через глухое место, испугался чего-то, о чем не рассказывал или не мог рассказать, и подхватил лихорадку. Его сестра наняла колдуна, чтобы тот снял болезнь заговором, как полагается при его профессии, и вот damnum minatum, et malum secutum, вот официальное основание для того, чтобы сжечь человека! Бродяга Хаттерейк, возможно, знал об этом вспыльчивом молодом человеке что-то такое, что могло вынудить последнего покинуть страну, а эгоистичная леди Сэмюэлстон поспешила незаконно завладеть имением, так что ее показания следовало бы признать недействительными.
Помимо суровостей, с которыми сталкивались по необходимости обвиняемые в ведовстве в Шотландии, помимо судебной процедуры, которой они подвергались, и улик, на основании которых они приговаривались, ситуация представляется невыносимой еще и из-за атмосферы ненависти, в которой они все оказывались. Нетитулованные дворяне, джентри243, равно как и невежественные простолюдины, ненавидели колдунов и ведьм потому, что тем вменялись в вину болезни и смерть людей — родственников, детей, знакомых. И среди этих естественных чувств находили себе приют и другие, менее простительные. В одном случае, как сообщает Маккензи, бедная девушка была казнена за колдовство, реальная же ее вина состояла в том, что она, по мнению дам, привлекала слишком пристальное внимание помещика.
Рассмотрев причины того, почему преследования ведовства в Шотландии были столь многочисленны и суровы, мы возвращаемся к общей истории судопроизводства, записи о котором сохранились со времен правления Иакова V до объединения наших королевств. Во время правления королевы Марии суды над ведьмами стали еще суровее по акту 73, принятому парламентом. Но когда престол занял Иаков VI, его интерес к потустороннему вызвало всплеск любопытства к деятельности ведьм и колдунов. Король изучал все сведения о ведовстве, какие только мог добыть, доверял всем, кто ему содействовал. Мало того, королевский интерес поддерживался церковью. Мы уже говорили, что священнослужители разделяли общее мнение и считали ведовство преступлением, которое подрывает устои государства; призывая ревностно служить небесам, они были обязаны противостоять нападкам Сатаны. Труды церковников свидетельствуют о непоколебимой вере в то, что они называли «промыслом Божьим», и это вера распространялась, в частности, на признание вмешательства духов зла в дела нашего мира. Хромоту лошади священники приписывали проискам дьявола и предлагали избавиться от нее исповедью и молитвой; приезд искусного кузнеца считался даром Провидения, расстраивающим план Сатаны. В известном смысле так оно, конечно, и было, ведь ничто не случается без предначертания и воли небес, но мы привыкли верить, что время сверхъестественных вмешательств давно закончилось и что Всевышний Творец руководит нами через те законы, которые действуют в природе. Однако древние шотландские богословы думали иначе. Окруженные, как они считали, ловушками и соблазнами ада, они вступили в войну с царством Сатаны, уповая на помощь неба, как крестоносцы в старину вторгались в Палестину с уверенностью в правоте своего дела и безразличием к чувствам тех, кого считали врагами Бога и человека.
Мы видели, что явная невиновность женщины не помешала почтенному священнику предать несчастную смерти; в той же книге[231] имеются убедительные рассказы о том, как провидение Божие, снизошедшее на благочестивого священника, дает ему «полную ясность» относительно Бесси Грэм, подозреваемой в ведовстве. Любопытная деталь — дух доверчивости, который даже доброжелательные люди привносили в такие расследования, способствовал устранению самых веских сомнений в виновности обвиняемых.
Бесси Грэм обвинялась, казалось бы, на основании мелких улик, так что священник наконец признал ее невиновной, посочувствовал тому, что с ней плохо обращались, и захотел освободить ее из тюрьмы, в особенности потому, что сомневался, поведет ли гражданский суд беспристрастное судебное расследование или будет сразу настроен обвинить ее. Пока священник медлил, некто по имени Бегг поработал как искусный укалыватель. Неизвестно, кто ему это позволил, но он загнал большую медную булавку по самую головку в бородавку на спине у женщины (он утверждал, что эта бородавка — дьявольская метка). Комиссия начала расследование, но епископ графства отказался присоединить свои усилия к ее деятельности, а сомнения нашего священника отнюдь не исчезли. Сей достойный пастырь обратился в своих молитвах к Богу: «если Господь подскажет способ отыскать убедительные доказательства вины женщины, это будет знак особого доверия». События, которые за этим последовали, священник посчитал ответом на свою молитву. Однажды вечером он, вместе с Александром Симпсоном, священником пресвитерианской церкви, и своим слугой посетил Бесси в камере, чтобы убедить ее исповедаться. Усилия святых отцов оказались тщетными. Когда они остановились на лестнице за дверью, то услышали, как заключенная, которую они оставили одну в камере, беседует с каким-то человеком, говорившим низким замогильным голосом, в котором священник мгновенно узнал мерзкий голос дьявола. (Заметим, что, по нашему мнению, Бесси Грэм разговаривала сама с собой, как это часто делают отчаявшиеся люди).
Поскольку Александр Симпсон заявил, будто понимает смысл того, что говорилось в камере, а наш священник сам был вполне уверен в том, что слышал два голоса одновременно, он посчитал, что Господь явил ему свою милость и дал знак — и потому отказался защищать Бесси Грэм, которая вскоре умерла, упрямо отказываясь признаться в связи с дьяволом, причем приняла смерть по-христиански, оправдав судей и суд присяжных в пролитии ее крови.
Священники, чье мнение оказалось роковым для несчастной женщины, в ранний период главенства церкви в общественной жизни стремились всячески обеспечить себе неприкосновенность и соответствующие привилегии, которые ограничивала королевская воля; и в первые годы правления Иакова, особенно когда король освободился от влияния своего распутного фаворита Стюарта, графа Арранского, церкви в значительной мере удалось воспользоваться королевскими милостями. Покидая Шотландию, чтобы сочетаться браком с наследницей датского престола, Иаков — в интересах государства — настойчиво рекомендовал духовенству применить все свое влияние для помощи гражданским судьям и тем самым сохранить спокойствие в королевстве. После возвращения король с благодарностью оценил усилия, проявленные духовенством. А церковь всемерно подчеркивала свои заслуги и при всяком удобном случае напоминала королю, что в его владениях никогда прежде не было так спокойно. Сердечное согласие церкви и короля между собой не смогло не привести к усилению преследований ведьм и колдунов. Священники полагали, что римская католическая церковь, их главный враг, предана дьяволу, мессе и колдунам, то есть трем грехам, каковые взаимосвязаны и одинаково тлетворны для общества.
С другой стороны, педантичный Иаков, выказывая недюжинные познания в области демонологии, воспринимал сожжение каждой ведьмы как необходимое следствие его собственных королевских силлогизмов. Члены суда присяжных боялись выносить оправдательные приговоры, так как это могло навлечь на них обвинения в чрезмерном милосердии; тем паче для приговора не требовалось, как мы уже не раз упоминали, ничего более серьезного, нежели донос или простое подозрение — каковые затруднительно отнести к веским доказательствам.
Поэтому казни ведьм в Шотландии распространились широко, причем король в какой-то мере становился участником процессов, а священники считались таковыми по самой природе профессии.
В основном злоба Сатаны и его приближенных, как предполагалось, была направлена против Иакова, из-за его брака с Анной Датской, — союз протестантских принцессы и принца, который был вдобавок королем Шотландии и наследником английской короны, вызывал изрядные опасения у значительной части населения страны. Иаков же настолько увлекся противостоянием Злу, что искренне воображал, будто соперничает не с одной Елизаветой Английской, но и с самим адом.