Часть 12

И снова дорога. Из Углича выбрались по утру, а к полудню уже вовсю встало совсем летнее солнце. В высоком бездонном небе тонкими мягкими струнами дрожали голоса жаворонков. После пригородных полей начался лес. Густой синий и совсем нестрашный. Узкая, но хорошо наезженная дорога, была составлена из десятков петель, и непонятно было, что ожидало путника за очередным поворотом. Каракут держался рядом с Рыбкой. Тот качался между горбами верблюдицы Васьки, покуривая короткую люльку. Гомонили о том о сем. Привычные дорожные разговоры.

— А что про кречета скажешь? — спрашивал Рыбка.

— Что было то и скажу.

— Бесценная птица, как бы нам за нее…

— Правителя была птица, за правителя и пострадала…

— И смерть недостойная… Как какая-нибудь тетка курячья.

— Как разница как помирать.

— Не скажи с саблей в поле… Ото дило.

И почувствовал казак угрозу. Не умом или душой, а всей своей прошлой жизнью. Толкнул Каракута и предательская стрела, пролетев между ними, вонзилось в дерево. Вслед за стрелами из-за поворота выскочили всадники, и тут же вскипела короткая яростная схватка. Широкий массивный крест Рыбки принял на себя тяжелую сулицу. Каракут, едва достав из седельной сумы, без замаха, от седла, метнул нож царевича Дмитрия в самого близкого к нему всадника. Нож пробил грудь и разбойник повалился с коня.

— Стой! Рыбка, мой! — закричал Каракут. Он спрыгнул с коня, вытащил из ножен шашку.

Федор встал за спиной Рыбки и тихо спокойно сказал.

— Мой. Мой.

Рыбка ощерился, но в сторону отступил. Каракут пошел на пешего Николку.

— Жаль что не хозяин твой. — вслед за этими словами Каракут нанес первый удар. Защищался Николка здорово, головы не терял, но под напором Каракута отступал, пока не споткнулся о мертвое тело своего бойца. Каракут выбил саблю из рук Николки. Тот беспомощно озирался, а Каракут наклонился, чтобы вернуть ему оружие. Николка вытащил нож из груди мертвого пристава и воткнул его в бок Каракута. Но ничего больше сделать не успел. Упокоил его Рыбка выстрелом из пистоли. Круглая тяжелая пуля раздробила Николке череп.

— Ты как? — Рыбка осматривал окровавленный бок.

— Ничего. — морщился Каракут. — Царапнул.

— Царапнул. Говорил, кольчугу поддень.

— Чего теперь… Вот, Пех. Не напьется никак, клоп государев.

Афанасий Нагой отодвинул от себя тарелку с жареным мясом. Сказал купцу Воронину.

— Кусок не лезет. Когда придет?

— Обещался быть, значит будет.

— Что на Москве говорят?

— Разное. Вчера одна жинка дворянская сказывала, что Нагие царевича подменили.

— И что?

— Ничего. Сам спрашивал: что говорят? То и говорят.

— Боишься? Все боятся. Будто чумные, будто нет нас. — бормотал Афанасий, а когда поднял глаза, увидел перед собой Субботу.

Говорил Суббота.

— А правитель с Думой. Как скоморох на гуслях, что хочет то сыграет.

— Нам чего ждать?

— Врать нужды нет. По монастырям пойдете.

— А патриарх, царь?

— Если бы вы еще заедино держались. На своем стояли. А что теперь сделаешь, когда царица, почитай, на вас навет написала.

— Лжешь! Лжешь! Романовский прихвостень.

Суббота даже не улыбнулся, сказал спокойно.

— Еще раз такое скажешь, башку снесу, падаль.

А вот Афанасий рассмеялся.

— А ты не боишься, что мы тебя с собой утянем, драгоценный друг?

— Так если так, тогда плаха. И вам и мне. Жизни точно не будет Ни такой ни этакой. Да и кто вам поверит. Даже я теперь не верю, что с вами когда-то дело имел, драгоценный друг.

Борис Годунов смотрел на Каракута с любопытством. Федор был бледен, но старался держаться прямо и смотреть смело.

— И как тебя теперь звать? — спросил правитель.

— Каракут.

— Каракут.

— Черный камень.

— Черный камень.

— Казаки покрестили. А мне все равно… Все лучше прежнего. Солнце не застит и дышать легко.

— Черный камень. Что же. Расскажи мне, черный камень, как ты жив остался? На Пеха не похоже. Он точно бьет, архангел Михаил.

— Не добил… Меня Суббота Зотов подобрал. Выходил.

— Зачем же?

— На случай… Не случился случай. Ты Бельского и Мстиславского одолел, вот я ему и без надобности оказался. Он меня в Крым запродал.

— Узнаю Субботу. Своего не упустит…

— Не упустит. Думал так и так подохну, все же незадарма старался. В Крыму на турецкую галеру каторгой называемую посадили.

— Меня небось поминал?

— Какое там. Тело чернеет, а душа светлеет. Позабыл я тебя совсем.

— Ой ли.

— Даже когда сахбан-надсмотрщик спину кошкой драл, а потом раны солью набивал. Что же. Выл я, скулил. От голоду беспамятел, но не в тебе видел причину своих бед.

— Тогда в чем же?

— Разве виноват ты в том, что царь Иван до жинок охоч был. А детишек, кои у него на стороне появлялись, как котят слепых топили. А меня мать уберегла… Спасла… Никто не знал, пока царь Иван не умер. А мать моя стала говорить, что есть другой Федор царевич, куда как для царской доли приспособленный. И если бы царь Иван знал…

— А он не знал.

— Куда ему до тебя. Он царь Всея Руси. Грехов своих пленник, а ты своих повелитель. Зачем тебе второй Федор да и Дмитрий незачем.

— Тебя послушать, так у меня дьявол на побегушках. Не я Дмитрия. Падучая его в могилу свела.

— Не ты. — согласился Каракут. — А все ж таки ты.

— Вот как. Что же. Тогда поведай как такое могло быть.

Борис Годунов смотрел как медленно и согнувшись шел по двору Каракут. Пех спросил.

— Отпустишь его, правитель?

— Он не страшен. Байстрюк царя Ивана Федор Кашинский вот тот страшен был. А казак Федор Каракут… А он знает, что ты там был?

— Жильцы… Пожалел.

— Не жалей больше… Тебя никто жалеть не будет.

Пех медленно склоняет голову перед правителем.

В Грановитой Палате зачитывал Василий Шуйский приговор великого посольства.

— По злому наущению Нагих и поддавшись искушению дьявольскому, Углич восстал на государя. Разбил его казну и людей служивых побил. За то достоин самого сурового наказания.

— Что предлагаешь, князь Василий? — спросил правитель.

— Не мне государю советовать. Пусть за меня дела его славных предков скажут. Когда новгородцы, договоры и клятвы нарушив, поднялись против законной власти, государь наш Иван 3 Великий всех новгородцев во внутренние области переселил, а на их место людей московских водворил. Тем самым навсегда даже мысль о былом новгородском своеволии изжив.

— Что Дума скажет? — спросил царь Федор.

Зазвучали голоса.

— Правильно.

— Покарать.

— Перебрать угличских людишек.

Федор Никитияч решил подняться.

— Куда ты, Федор Никитич.

— Пусти, Суббота. Дозволь, государь?

— Говори, Федор Никитич.

— Что ж мы, лучшие люди, как овцы блеем единогласно. Другой голос тоже нужен.

Правитель понимающе усмехнулся.

— Слушаем другой голос.

— Наказать примерно нужно, но весь город мучить? Хорошего посадского мастерового из шапки не вытрясешь. Это еще поискать нужно.

— Прав, Федор Никитич. И я так мыслю. Наказывать так надо, чтобы прибыток были или в крайнем случае кой-кому наука. А головы бессмысленно рубить? Разве мы этого не видели? Не страдали? К чему привело? А здесь прибыток прямой. У нас Сибирь пуста земля. Жизнь там тяжела. И двумя калачами не заманишь. Так что так. Или людей спасать, или от Сибири отказаться. Тем более что и в за правду винные они перед государем.

Правитель сел, а царь Федор с надеждой посмотрел на патриарха.

— Что, владыко, скажешь? Рассуди справедливо. Сбрось груз с души.

Патриарх сбросил груз с души. Со своей.

— Здесь твое государь дело, а мы лишь слуги верные. Сполним, что приговоришь.

С надеждой посмотрел царь на правителя.

— Правитель?

Правитель поднялся.

— Твоего решения ждем, государь.

Государь поежился. Взгляд мотался из стороны в сторону. Все молчали. Суббота шепнул Федору.

— Учись, Федор Никитич. Вот игра так игра, не то что твоя зернь.

Наконец царь Федор тихо произнес.

— Быть посему. Как лучшие люди приговорили. Нагих, что против нас злоумышляли сослать, Углич мятежный город отправить на новые земли.

Произнеся это, он бессильно упал в свое золотое кресло.

Стрелецкий голова выполнял приговор Москвы. Обходил строй стрельцов среди которых и Торопка. Говорил уверенно.

— Скарба пусть сколь хотят берут. А дома разбирать не давать.