— Правитель.

— Ну, ну… — Годунов не позволил Шуйскому согнуться в глубоком поклоне. Обнял крепко-крепко, а князь Шуйский не успел избавиться от надкусанной груши.

— Все легче, когда одной веревочкой связаны. — сказал правитель, когда наконец разомкнул объятия.

— Истинно так. Истинно так.

Избавившись от груши, Шуйский достал из широкого рукава склянку. Ту самую, которую ему отдал Пёх. Правитель взял склянку и посмотрел на свет. Не произнеся ни слова, правитель спрятал склянку в своих одеждах. Повернулся к трону.

— Государь тебя чином окольничьего жалует, князь Василий. Теперь спокойно должны зажить. Без волнений.

Шуйский промолчал и все ж ухитрился, согнулся в нижайшем поклоне перед пустым троном.

Как прояснилось на востоке, начали грузиться. Стрелецкий сотник взобрался на паром, по холодку вжал голову в плечи, и ругался, когда пёрли без очереди.

— Стой! — сотник остановил худого саврасого мерина, тащившего за собой гремящую повозку.

— Ты? — удивился сотник.

— Я. — откликнулся Рыбка. Он держал мерина за повод.

— Так скоро? Не по нраву Москва пришлась?

— Людей много, а как в лесу.

— Что ж товарища не уберег?

Сотник увидел Каракута. Федор был укрыт овчинным тулупом. Глаза были закрыты и лицо не подвижно. И так все было печально, что сотник аж крякнул от досады.

— А ведь богатырь был. Как вы ногайцев моих пощелкали… Песня.

Рыбка кивнул головой и тронул повод.

— Куда ж ты его везешь? — спросил сотник. — Он уже холодный совсем.

— К солнцу. — ответил Рыбка. — Оно отогреет.

За медленной серо-зеленой Волгой встало теплое красное полукружье. В нем была жизнь и надежда. И они шли туда…