— Кому оставляем?

— Кому надо тому и оставляем.

Кто-то знающий крикнул.

— Из Торопца и Кашина народ пригонят.

— А если не пойдут? — спросил кто-то.

Голова не смутился.

— В кандалы и ошейники. Вон лежат. Но струмент катский беречь. Добро государево.

В гостевой келье патриаршего дворца Пех уговаривал царицу Марию.

— Правитель обещал.

— Но не сделал. А я сделала. Братьев предала. Ради тебя.

— И себя не забыла…

— Должна была?

— Нет.

— И что же взамен? Постриг.

— Не будет пострига.

— А что будет?

Пех обнял царицу.

— Поместье будет. Вечера будут. Дети будут. Все будет… А больше ничего не будет. Мало?

— Хватит… Тебя одного. А больше ничего не надо.

Перед колокольней в Угличе собрался народ. Стрелецкий голова руководил, кричал вверх людям на колокольне.

— Скидывай и все.

— А ты вешал? — зло спросил один из Колобовых.

— Колокол-то чем провинился.

— Не разговаривать. Виноват тем, что на бунт звал. За это к ссылке приговорен и языка иссечению. А много говорить будете и вам языки обрежем.

— Зарежешься резать.

А юноша Колобов отчаянно машет рукой.

— Э-э-эх. Так и так снимут. Погоди. — закричал он вверх. — Сейчас подсоблю.

На колокольне он привязал веревку и махнул мужикам внизу. Колокол начали снимать очень осторожно. Как свой, потому что свой. Колокол положили на бок. Голова отрезал язык и поднял вверх и показал торжественно. Обнес по кругу.

— Показал? — спросил юноша.

— Показал — ответил глупый голова.

— Дальше что делать будешь?

— Приказу дальше не было.

— Так давай сюда.

— Чего это?

— Того это. Мы его назад привесим.

— Его еще кнутом бить велено.

— Сами и побьем. По-свойски.

Пех въехал на двор. Бросил поводья ближнему холопу. Взбежал по узкой крытой лестнице и без предупреждения открыл дверь.

— Ты? — Шуйский был озадачен.

— Что же ты? Сам вызвал и удивляешься? Я за своим пришел.

Василий выложил на стол несколько мешочков набитых монетами.

— Пусть и не до конца исполнил, но как сговаривались.

Пех сгреб мешочки.

— Что правитель? Ничего не подозревает?

— Нет… Даже правителю сложно поверить, что ты с убийцей своего брата спелся.

— Жить ведь как-то надо.

— Тут мы друг друга совсем понимаем, князь… Одно в тумане.

— Что же?

— Тебе то зачем мертвый царевич?

— Не так, Пех. Это раньше он мертвый был, теперь живее всех живых.

— Как это?

— Теперь ему только дай в возраст войти. Заматереть. Вот тогда он мне во всем поможет, а я ему.

Пех сказал.

— Пойду я, князь. Ты не забывай, если что…

— Пех.

— Пех обернулся.

— А ты думаешь, я забыл?

Пех среагировал мгновенно. Бросил кошели с золотом, схватился за саблю. Но слишком много темных фигур ворвалось в комнату и у каждой в руках маленький самострел. Пех упал на пол, во многих местах пробитый острыми болтами. Шуйский подошел и плюнул теперь не страшному Пеху в лицо.

Царицу Мария. Из кельи патриаршего дворца ее выпустили всего один раз. Проводить братьев и их семьи, не надеясь больше встретиться. Знала, что их отсылают в глухие дальние монастыри, но для себя ожидала другой участи. Она верила Пеху. Он сделает все возможное. Вместо пострига и тесной холодной кельи уютное потерявшееся в просторах поместье где-нибудь пусть и под Ярославлем. А главное жизнь, жизнь, а не смерть. В разных одеждах, но смерть. С сыном. Без сына… Царица подошла к окну. Во двор въезжали царские приставы в черных одеждах. «Решится! Сейчас все решится!» Царица взглянула в зеркало. Несколько раз сменила позу, но когда дверь открылась, радости на ее лице не было.

— Правитель. Князь Василий!

Вдоль Волги тянулись повозки. Шли мужики, бегали ребятишки. По бокам редкая цепь провожатых стрельцов. Каракут и Рыбка ехали вдоль повозок. Их сопровождал Торопка.

— Неужто всех подняли? — спросил Рыбка.

— Всех. — ответил Торопка. — Гляди, даже колокол.

Мимо проехал колокол укрытый рогожей вместе с попом Огурцом.

Здрав будь, батюшка Огурец. Не страшно?

— Чего же. Я за Камнем не раз бывал. За людей вот…

— Ничего… — улыбнулся Рыбка. — Зато Сибирь вам спасибо скажет. На вольную жизнь идете.

— Разве можно подневольно на волю тянуть? — спросил поп Огурец.

— А по другому и не будет никогда. — уверенно ответил Рыбка. — Людская скотинка тяжела на подъём.

Каракут поравнялся с телегами Колобовых.

— Вот казак.

— Кажись хворый? — спросил дед.

— А мы твоего совета послушались.

— Какого совета? — спросил Каракут.

— Тимох? — довольно воскликнул дед.

Тимоха спрыгнул с телеги, откинул рогожу. Каракут увидел целую кучу здорово сделанных трещоток с серебряными лодочками.

— А? — довольно сказал юноша. — Как.

Мужик сразу за главное ухватился.

— Мы через Нижний пойдем. Ты нам сейчас казак скажи, какой купец там трещотками торгует?

— Я сам у вас куплю.

Мужики заулыбались. Таких не проведешь.

— Вот лиса.

— Сам выгоду ищет.

— Скока дашь?

— Дам. Хорошо дам.

Рыбка подъехал к Даше. Она сидела рядом с Макеевной.

— А Устинья где?

— От, черкас. Как глаз распалился. И не думай святую нашу лапать.

Даша открыла короб. В темноте увидел Рыбка глазаУстиньи.

— Совсем ты сдал, Каракут. — сказал Торопка. Он видел покрытые красными пятнами руки Федора.

— Лихоманка у меня. Это пройдет. Ты то как?

— Я то. Сам себя охраняю.

— И не жалко дом покидать?

— Да рази ж я его покинул? Вот он мой дом. — Торопка показал на Дашу и благословленную матушку. — А тебе не жалко?

— Чего?

— Не знаю. Чего-нибудь?

— Нет Торопка. Нечего мне жалеть.

Ночью подошли к волжской переправе. Встали, разложили костры и подковой выстроили повозки. Бесконечная степь дышала опасностью. Как ни крепился Каракут, а последние версты пришлось ему ехать в скрипучем и каменном возке. Совсем ему стало плохо. Плохо слушались руки и ноги, а пульсирующий жар сменился лихорадочным мелким как осенняя водная рябь ознобом. Федора положили рядом с пылающим костром. Его развел Рыбка. Каракута укрыли овчинным тулупом, и Устинья поила его горячим питьем. Но лучше не становилось. Каракут смотрел в черное стеклянное небо с рассыпанными по круглой поверхности звездными пузырьками. И думал, и ждал.

— Бисова страхолюдина. — услышал Каракут. Рядом разлегся Рыбка. Покусывал свою курносую люльку, пускал в неизвестность облака пахучего дыма.

— Всегда за спиной и дышит, как падлюка, дышит.

— Ты про небо?

— Небо?! Говорю же, бисова страхолюдина.

— Когда переправа?

— Утром.

— Сотник тот самый?

— Жила.

— Совсем я плох, Рыбка.

— Плохо про себя думаешь. Другим голову набивай.

— Не могу.

— Не хочешь. С царевичем разобрался?

— Запутался больше.

— Есть виноватый?

— Есть. И нету.

— А так бывает?

— Чего не бывает… Лекарь Эстерхази снадобьем опаивал, тело больное ослаблял. Андрюха Молчанов, чем его царевич обидел, не знаю, трещотку соорудил и Тимохе Колобову отдал. Знал помяс чем падучую вызвать. Не тогда так после. Ходила за царевичем смерть. Было бы после, если бы не Пех.

— Пех.

— Он. Сам ли или по чьему наущению. На двор прибежал и добил. Нож потравил и к ране приложил.

— Откуда про нож знаешь?

Каракут попытался улыбнуться Рыбке. Получилось с трудом, но, прах его побери, получилось!

— На меня посмотри. Чего здесь еще знать.

Каракут достал нож с треугольным светлым клинком.

— Одного не пойму. — сказал Каракут. — Почему мать матерью быть отказалась?

В Грановитой палате двое. Правитель и князь Шуйский сидели рядом перед пустым Золотым троном. Усталые. Поработали тяжело и, право, заслужили отдых.

— В Москве кричат, что Годунов Дмитрия убил. Посады жгут. Романовские люди…

— Пускай. Я им прощаю.

— Прощаешь!

— Будет тебе, князь Василий… Простил же я тебе Пеха.

Правитель взял с золоченого блюда засахаренную грушу и угостил князя Василия.

— Пускай. — добавил правитель. — Народу нужна потеха и пусть горят посады, а не Кремль. К тому же на романовской земле.

— Суббота! — восхитился Шуйский. — Никогда своего не упустит.

— Не упустит. — согласился Годунов. — И новые дома продаст втридорога.

— Он бы о государе так пёкся как о своем.

— Не дай Бог. — правитель устало поднялся, а вслед за ним быстро встал Шуйский.

— Это наша забота, князь Василий. Твоя и моя.