Часть 9
Федор Романов достал из холщового мешка темный неправильной формы самородок чистейшего серебра. Положил на стол и вопросительно посмотрел на Субботу.
— Здесь около пуда. Трубецкой пишет, жилы серебряные за Камнем прямо из земли выходят. Бери да рубай.
— Нам то что с того? Это не наше. Московское.
— Именно наше. Пока. Пока Москва там твердо не стала, серебро нам пойдет. В романовские подвалы. А с временем и деньгу свою бить начнем.
— Я не гость торговый, черная кость, чтобы над деньгой загибаться.
— Дурак ты, Федор Никитич. Право слово. Хоть и белая кость. А деньгу не обижай. Она судьбу делает или ломает. За все в ответе.
— За все в ответе род, предки благородные.
— Тебя послушать так и Петька Говноед Беклемишев умный человек. Он себя от Августа Римского исчисляет, репа вологодская. А деньгу? Деньгу копить надо. Хуже купца. Лучше купца. Она нам ох как понадобится. Как время придет.
— Не понадобится.
— Тебе откуда знать?
Федор Никитич победно посмотрел на своего воспитателя и начал рассказывать.
В городском соборе Шуйский, Геласий и Вылузгин разглядывали мертвого царевича, лежащего в гробу.
— Ты его последним из нас видел? — спросил Шуйский Вылузгина.
Дьяк растерянно покачал головой.
— С того времени два лета минуло. Если бы примета какая: пятно там или бородавка. А так вроде он. Одежа точно царская.
Митрополит Геласий показал на белую тонкую шею.
— Порез, гляди какой. Посильней чем детская рука.
Князь Шуйский готовился ко сну. Тряпочкой чистил зубы мелом и сплевывал в специальную чашечку. Акундин мотал на ус и пока князь не видел, даже сплевывал в сторону тем же манером. Репетировал благородные манеры.
Шуйский закончил, отставил в сторону чашечку. Спросил Акундина.
— Что там, Акундин? Мне бы что-нибудь нудное, чтобы заснуть скорей… Сплю плохо.
— На огурец перед сном смотреть надо, княже. Тогда никаких жахов. Весь сон — цветочный ковер и девы полногрудые.
— Нет меня никаких жахов.
Князь поудобней устроился в постели.
— Нет у меня никаких жахов. Мечты, мечты, мечты. Изнутри меня жгут. Зачем? Кто их выдумал на погибель людскому роду?
Вопрос не требовал ответа. Это Акундин понял и сказал другое.
— Не хотел при всех, княже. Русин Раков.
— Это который? Губной староста? Ты читал мне его показания.
— Не всё…
— Говори.
— Доносит староста на Пеха, царского пристава.
— Что же? Говори. У меня как у салтана все слуги глухи слепы.
— Доносит Раков, что видел Пеха в Угличе в тот день.
— Погоди. — перебил Акундина Шуйский. Он устроился поудобней. Сложил пальцы и закрыл глаза На губах играла довольная улыбка. Это был его мир. Мир интриг и заговоров.
— Давай, Акундин. Сказывай.
Суббота положил самородок снова в мешок и повернулся к Федору Никитич. Он все обдумал и теперь говорил довольно уверенно.
— Ишь ты… Как его приперло. Сестру на размен. И чего ты такой довольный, Федор Никитич, словно уже завтра с царицей венчаешься? А ведь это не завтра будет. Понимаешь? Он тебя поманил тем, что может и не сбудется никогда. Зато Романова получил с потрохами прямо сейчас. Ты теперь, белая кость. Его верный друг и поплечник. Вот как он тебя обставил.
— Что же теперь.
— А ничего. Сделаем вид, что поверили. Пусть радуется. Чем больше радуется тем крепче спит. Чем крепче спит, тем меньше видит.
У заморского лекаря Тобина Эстерхази была своя лаборатория. С завистью Андрюха Молчанов рассматривал склянки на полках, невеликий тигель в котором цвело яркое пламя. Тобин на маленького помяса смотрел с важностью и втолковывал как не разумному. Показывал длинношеею банку со сливовой неприятной жидкостью.
— Абреа Лопус требует двухдневной подготовки. Вначале пост и молитва.
— А из чего оно состоит это твое Абреа Лопус. Я так думаю, по цвету и запаху без вырви-глаза не обошлось. Такой крепкий колер вырви-глаз дает.
— Что за вырви-глаз такой? Тебе Андрейка латыни учится надо. Церепус конти. Чуешь как звучит. Церепус конти добавь. И элексир целебный получится, а мне две денежки в карман. А вырви-глаз твой добавь и зелье отвратное и дюжин плеток за то что не вылечил.
— Так это ж вырви-глаз и есть.
— Церепус конти.
— Вырви глаз.
Тобин отмахивается.
— Чугунный твой лоб.
Тобин занимался маленьким перегонным кубом с изящно сделанным змееевиком. Внутри куба что-то изящно бурлило. Тобин покачал меха и огонь под кубом разгорелся ярче.
— И как тебя такого невежу, царь Федор к себе взял?
— Невежа? Я какую хошь травку в лесу русском знаю. Да если хошь знать мне сам государь говорил. Икать начинаю, а когда тебя Андрейка вспоминаю, так сразу все проходит. Вот какой я лекарь.
— Тихо лекарь. — Тобин подставил к концу змеевика узкий и мелкий сосуд.
— Что это?
— О ты еще не ведаешь, что это такое. — Тобин протянул сосуд. — Пробуй.
— Отчего это? От запора? Насморка?
Тобин восторженно вдыхает аромат своего буйного первача.
— Это? Это от всего — наконец с восторгом произносит Тобин.
Тогда Андрюха решился.
— Как? — спросил Тобин.
— Во как. — ответил Андрюха начавшему крутиться поперек своей оси толстому лекарю…
Через некоторое время открылась дверь лаборатории. Она выходила в закоулок с тыльной стороны дворца. Тобин за руки волок бездыханное тело Андрюхи. Ругался.
— Наливай да наливай. 20 лет здесь живу и не могу привыкнуть. И дурь и удаль. Все без края.
Его остановил Каракут.
— Подсобить? — спросил Федор.
— А?
— Подсобить, говорю? Это ж Андрейка, помяс дворцовый. А я казак Федор Каракут. Живем рядом.
Каракут поднатужился и перекинул Андрюху через плечо.
Утром князь Шуйский сидел на смятой постели. Лицо опухшее и глаза невыспавшиеся. Слуга бесшумно поставил на стол чашку-плевательницу и бронзовую тонкую щеточку из конского волоса.
— Зови. — сказал Шуйский.
Вошел Пех и встал на том же месте, где вечером стоял Акундин. Он наблюдал, как князь Василий чистил зубы. Сплюнув в последний раз, Шуйский как-будто сейчас заметил Пеха.
— Пристав? Давно здесь?
— Зубы твои все сосчитал, княже.
— Ну, молодец. Тебе как спиться, Пех. Сниться тебе чего.
— Я все свои сны давно проспал. Теперь не сплю. Пережидаю.
— Смотри-ты. И я.
— Ты ж меня не за этим звал?
— И за этим. Злорадствую помаленьку. Уж позволь. В Пелыме я тебя ждал, а теперь ты меня обожди. Доносят, что видели тебя.
— И ты видишь. Что здесь такого.
— В Угличе видели. Во дворце, когда все случилось…
Шуйский соскользнул с кровати. Пех выслушал, а потом сказал.
— Со старостой я сам разберусь.
— Разберись. Ты в этом дока. Но и заботу мою запомни. Я эту весть у себя оставил, а не дальше пустил.
— Тогда и у меня для тебя новость.
— Говори, говори. Померяемся, чья новость важнее.
Пех устало сел на лавку.
— Пех! — удивленно сказал Шуйский.
— Слушай, князь…
Выслушав Пеха, Шуйский сел напротив Пеха.
— Значит Суббота.
— Суббота. — подтвердил Пех.
— Суббота? Диво. Зачем здесь Суббота?
— Не то диво. Диво с кем он встречался.
— Так…
— А вот это, князь, уж действительно сон. Тот самый, который мы давно потеряли.
Андрюха Молчанов проснулся. Нехорошо ему было. Все что видел, видел через мутное граненное стекло.
— Здоров ты, Андрюх, спать. — сказал Каракут.
— А что? Где я? Кто ты?
— Неужель не помнишь? У Волоховой встречались… Да ты пей, пей. В раз полегчает.
Стуча зубами о край горшка, Андрюха выпил душистого рассола.
— Ух, хорошо. Ух, неплохо.
Протрезвев немного, Андрюха повернулся. Он увидел Каракута, а рядом с ним еще и Рыбку вдобавок.
— Не пойму никак, чего тебе от меня надобно, казак? Чертова Аквавита, но какие завихрения пышные! Рассолу дай.
— Дам. Когда ответишь, то что спрошу.
— Спросишь — отвечу.
— Ты царевичу снадобье готовил?
— Я. Меня сам государь послал, а потом этот немчин приехал. А меня Нагие в клеть посадили. Сказали, что я царевича опаиваю Казнить меня надо. А сами ворожить заставляли на правителя. А царевич все дрался. Это ладно, если чин такой. А животину мелкую зачем по субботам резать. Котяток да щенков всяких?
— Поди не сам он такое выдумал?
— Князь Михаил. Для здоровья правильного, царственного…
— Видишь… Нечего на царевича поклеп возводить.