Часть 8

В окружении молчаливых всадников Каракут и Суббота шли по утреннему Угличу. Зотов вел за собой своего вороного с гладкими боками жеребца.

— За это время, видать, весь мир повидал. — спрашивал Суббота.

— Тебе за то, спасибо, поклон низкий до земли. Продал ты меня Али Беку в райский Крым, вот какой я счастливый. А то сидел бы себе сиднем в Москве. Ревел от скуки.

— До сих пор на меня горишь? А у тебя тогда выбор невелик был.

— Выбор за меня другие сделали… А сейчас. Что же. Спасибо, Суббота. За то, что на турецких галерах полбу жрал пополам с кнутом. В Венеции от меркурия жидкого задыхался в Арсенале.

— Ума-то поднабрался?

— Это да. Через край.

— А за Камнем тебе чего? Как мне воевода Трубецкой отписал, что тебя встретил. Признаться не поверил поначалу. Никак не ожидал встретить такой призрак из прошлого.

— За Камнем дышится вольно. Может, нигде на свете такого воздуха нет.

Дошли до кладбища и остановились перед недавним коричневым холмиком с выструганным белым крестом.

— Здесь. — сказал Каракут.

— Николка. Заступ несите.

Каракут и Зотов сели на пригорке, смотрели, как люди Субботы раскапывали могилу.

— Не боишься. Вдруг увидит кто?

— Чего мне бояться. — ответил Суббота. — Что мне мужик черной сделает? Как думаешь, кто царевича упокоил?

— Не знаю. Не дьяк это.

— И я так думаю. Не правителя рука. Тот бы травками своими змеиными действовал. Значит от хвори?

— Может и от хвори. Посольство разберется.

— Ой ли?

— Одно знаю, что и кроме правителя благодетелей…

— Это кто же?

— Кто? Да хотя бы Романовы. А что? Кто после царя Федора встанет? Спрашиваю себя. Может Суббота Зотов для Федора Никитича Романова дорогу к трону прямить. Отвечаю. Суббота Зотов на это жизнь положит.

Из раскопанной могилы выбросили заступ, вслед за ним раздался голос Николки.

— Все. Домовина.

Каракут и Зотов встали над открытой могилой. Каракут сказал.

— Это не трогай. Это казна царская. Ваш тот мешок.

Николка бросил мешок и Суббота поймал его на лету.

— А кречет? — спросил Суббота. — Трубецкой писал про кречета необыкновенного. Тоже здесь.

— Нет его. Этого кречета Нагие изрубили.

— И таким бы царство досталось. Нет, бог все верно делит. — сказал Суббота и развязал мешок.

У Макеевны завтракали. Акундина Степанова сына Корявкина она усадила во главе стола, под фамильной темной иконой. На другом конце Торопка ел и торопливо, стараясь убраться поскорей. А Макеевна вилась вокруг писца, завивалась.

— Растегайчики бери, князь великий. Огурчики сладкие, хрупчатые. Пусть они в горлышке твоем лебедином колом встанут.

Писец ел важно. Рукавом широким утирался на такой манер, что Макеевна прямо умилилась.

— Ох и ловко как. А у нас все рушником утираются, как Торопка мой, голытьба темная.

— У посла ляшского подсмотрел. — отвечал Акундин. — Европейская мудрость.

Макеевна всплеснула руками.

— Посла ляшского… Ты поди и павлинов вживую видал?

— Павлинов? Скажешь, тетка. Если хочешь знать, в Москве павлинов, что воробьев. Толпами ходят.

— Это да. Это да. Что же не ешь, господарь великий.

— Пресно да и пора мне.

— Пресно. Это у меня то пресно. Не пущу.

— Ты что это, тетка.

— Садись. Садись, гусак московский.

— Мама. — пролепетал Торопка.

— Тетка. Ты гляди, тетка. Я государев человек.

— Сядь.

— Вот оглашенная.

Но все-таки сел.

— Пресно ему… Тащи, Торопка, кафтан свой малиновый.

— Мама.

— Тащи говорю.

Торопка принес кафтан, и писец брезгливо тронул, а потом помял сукно знаменитого кафтана.

— Что ты мельтешишь… Где на твоей Москве такое сукно, а?

Согласился Акундин.

— Хорошее сукно… Что сказать. Переливается. Исфаханская темь. Такой кафтан и боярину высокому впору… А если деревенщина какая оденет так сразу пятен насажает.

— Где пятна?

— Да вот. Как будто жевал и мимо рта все пронес.

— Где? — Макеевна отобрала кафтан, а писец молчком-молчком и в дверь. И так спешил, что забыл на пороге пригнуться, и шапка его высокая осталась качаться на гвоздике. Торопка сорвал шапку и выбежал вслед за писцом, его не остановил истошный матушкин крик.

— Торопка!

Торопка догнал писца.

— Стой, стой Акундин. Как пятна увидал?

— Не съест же она тебя?

— Это вопрос… Барабан!

Пес вытянулся на земле прямо у своей будки. Его лапы мелко дрожали и глаза закатились. Судя по тому, как ловко действовал Торопка, такие припадки случались нередко. Он открыл розовую пасть с разбухшим языком и всунул между зубами, поднятую с земли суковатую палку. Акундин глубокомысленно заметил.

— И пустобреха довела… Бежать. Бежать надо.

Перед заморским лекарем Тобином Эстерхази во весь рост раскинулась изумительная русская лужа. Прямо посреди мостовой с гнилыми бревнами. С липкой рождающей собственных Невтонов грязью и необъятной ширью. Мелкая рябь колыхала ее экзистенциональное мутное нутро. И Тобин Эстерхази эта большая фиолетовая птица на фоне отечественной лужи казался не нужным и даже противоестественным. Тобин подоткнул платье повыше. Он не видел как сзади к нему медленно приблизились два всадника. Один из них был Николка из отряда Субботы. Николка положил кончик сулицы на седло своего напарника, а конец укрепил на своем седле. Второй всадник тихо ударил лекаря по затылку, А Торопка подхватил начавшее обмякать тело. Потом всадники перекинули тело через копье. Так и повезли его через боковую улочку к Волге.

Тобина бросили на речной песок перед Субботой.

— Растолкай его Николка. — приказал Суббота.

Николка спрыгнул вниз и двумя крепкими затрещинами привел лекаря в кое-какое чувство.

— Здорово, лекарь. — Суббота присел рядом с охающим и вздыхающим Эстерхази.

— Что за манеры, ясновельможный пан. Не хотите, чтобы вас видели. Приходите ночью. В конце концов я не мешок с вашим любимым чесноком и луком.

Тобин поискал на поясе свою знахарскую сумку. Достал оттуда мягкую лепешечку и быстро проглотил.

— Это что у тебя? — заинтересовался Суббота. — Жабья перхоть? Или веки ужачьи толченные?

— Что вы понимаете, темный московит. У вас мыльня да чеснок с медом — лучшее снадобье. Неведомо вам высокое европейское искусство.

— Вот это нет, пан ясновельможный, твое искусство нам хорошо ведомо. Зато и платим тебе. Значит, все у тебя получилось? Твоих рук дело?

Тобин покачал головой.

— У меня все должно было натурально выйти. Царевич мое снадобье только принимать начал Месяца два-три все бы заняло.

— Значит, нет нашего греха?

— Нет. Это не наш грех.

— Так может видел чего? Говорил с кем?

— Смерть Димитрия вот так видел. На моих руках царственный отрок в мир иной отошел. Падучая! И ничего боле… Так или иначе… А дело сделано. Все закончилось.

— Это ты зря. — Суббота выпрямился — Все только начинается, ясновельможный пан.

И у батюшки Огурца собирались завтракать. Устинья накрывала на стол, когда со двора вернулся Рыбка. Сообщил весело.

— Все топор заточил. Сейчас все дрова в капусту…

— Кушать садись.

— Це дило. Каракута не видала?

— Не приходил еще.

— Где казака носит.

— Странный он у тебя, казак.

— Чего ж это?

— По одеже казак простой как ты. А грамоте учен, травы знает лучше любого помяса.

— А дерется как? У Каракута 100 жизней за плечами, а он одну все ищет.

— А ты, Рыбка?

— А я что. Я казак потомственный. Я для многих жизней рожден. У меня и отец, и дед — все казаки.

— А мать?

Рыбка рассмеялся.

— Не казак, слава богу. Батя из Слобожанщины на Сечь увел.

— А разве можно казаку женится?

— Когда припрет. Все можно. Нагрянет лихоманка чудная, тогда все можно.

— Что за лихоманка такая?

— Черт его знает, как она называется. Но дело ясное это хворь тяжкая и неподъемная. Хуже почечуя, а почечуя хуже только почечуй почечуя.

— Так ты что про любовь что ли сказываешь? — догадалась Устинья.

— Как хочешь называй. Я, Устинья Михайловна… Ты не смотри. У меня тоже кое-что имеется. На избу хватит, а земли за Камнем… эхе-хе. Только работай. Садик вот тоже можно завести вишневый. Я вишни страсть как люблю.

— Не пойму. Ты что ж это, Рыбка? Сватаешься ко мне?

— Скажешь. Сватаешься? Я так… Клинья подбиваю.

— Да ты знаешь, кто я? Я мужа своего убила. Опоила сначала, а потом топором… И если знать хочешь, совсем об этом не жалею. И жалеть никогда не буду. Вот так-то, Рыбка, казак. Что теперь скажешь?