— Эка их навалило. Неспроста. Неспроста. Кланяйтесь, кланяйтесь угличане. Шапки ломать не ленитесь. Может пронесет.

Мимо проехали царские приставы и впереди всех Пех. Он Русина Ракова не видел, а вот староста на него смотрел во все глаза. И взгляд у старосты был глубоким и вспоминающим…

На красном крыльце собрался весь клан Нагих. Ждали. Смотрели на маленькие фигурки махальщиков. Те сидели на каменной невысокой стене. Наконец один из махальщиков обернулся.

— Кажись, едут!

Все зашевелились. Тобин Эстерхази протянул царице пузырек.

— По капельке, матушка, не больше.

Царица открыла пузырек, через мгновение ее глаза стали влажными от тонких прозрачных слез. Вначале в открытых воротах появилась рейтарская рота. Ушла влево. Потом черные всадники Пеха, до краев заполняя весь двор.

— Круль польский на Псков идет. — осклабился Афанасий Нагой.

— Наше дело, братец, поважней чем круль польский. — ответил ему Михаил.

Шуйский и Вылузгин выбрались из своих возков и стояли посреди двора. Ждали когда толстобрюхая карета митрополита проберется через ворота. Геласий, опираясь на служек, выбрался на улицу и посольство пошло к красному крыльцу. Василий Шуйский остановился перед царицей. Выбрался из нужной, но затянувшейся паузы и склонил свою голову.

— Не думал, царица, что в таком горе нам свидеться придется. Царь, патриарх и Дума приговорили нам на месте рассудить, что с царственным отроком свершилась. Кто виноват в том, что пресекается род царя Ивана.

Царица ответила соответственно.

— Лишь справедливости от вас требую и суда божьего над виновными.

— За тем и приехали. Этого одного и желаем. — в тон ей сказал митрополит Геласий.

Макеевна, словно, приклеилась к подслеповатому окошку. Наблюдала, потом встрепенулась, и лишний раз махнула тряпкой по чистому столу. Из сеней она услышала голос Русина Ракова.

— Макеевна. Дома?

— Дома. Дома.

Вошел староста, а вслед за ним богато одетый молодой дьяк. Фанфоронистый, пусть и пятивековой свежести, но все же москвич.

— Как это вы проскочили. Барабан и не лаял вовсе.

— А он у тебя лает совсем? Задумчивый Барбос.

— Когда надо не заткнешь. — отмахнулась Макеевна.

— Гость вот к тебе. На постой. Дьяк Разрядного Приказа.

Дьяк важно склонил голову.

— Акундин Степанов сын Корявкин… Позвольте? А где же здесь спать.

— Как где… Да вот.. — Русин Раков хлопнул по твердой лавке. — Лавка какая мягкая.

— И постели нет. — тянул свое дьяк.

Макеевна начала заводиться.

— Будет тебе постеля… Чурбанов во дворе валом. Один под голову, вторым накроешься.

— Макеевна! — погрозил Раков пальцем.

— А что… Я ничего… С дороги гость… Может кашки-малашки? Скажи, староста, какая у меня кашка?

— Ох и знатная. Густая да сытная.

— На маслице козлином да зерне воробьином.

— Макеевна! Чтоб тебя.

Дьяк был спокоен и пока на иголки Макеевны не поддавался.

— Ничего, староста. Я привык. По нашему царству-государству много где бывал. Москву с собой не запрячешь, приходится с грубостью и невежеством жить.

Акундин осторожно колупнул стены, обитые рогожей.

— А клопов тут, наверное, клопов… Как у жида денег.

— Это у меня-то? У честной вдовы?

— Не буду я тут жить, староста. Грязно, хамовато и не по чину.

— Что? Мной брезговать? Не пущу, не пущу тебя, хлыщ московский. Ты мою заботу на всю жизнь запомнишь. На всю Москву будешь потом звенеть как тебя честная вдова Макеевна в Угличе встречала.

— Вот и ладно. — быстро согласился Раков. — А я дальше побёг.

Он осторожно обошел ухват, который выставила Макеевна против привередливого дьяка.

А ласкались и миловались царь Федор и царица Ирина как дети малые только-только друг друга познавшие. Хотя и 10 лет были связаны между собой.

— А вот еще про чертей зеленых… — говорил царь Федор. — Анчутка баюн сказывал. Был когда-то Любомир воин.

— Прямо Любомир?

— Царица.

— Молчу, молчу. Сказывай дальше, государь.

— Так значит, Любомир. Пошел он в страну Горстию.

— Зачем?

— Зачем? Не помню. А пошел и встретил этих чертей зеленых. А они ему и говорят… Там еще горшок был с золотом… А он их всех порубил… Чего смеешься?

— Горшок?… Далеко тебе государь до Анчутки баюна.

— Правда, правда, Иринушка…

— Чего загрустил, государь?

— Так мне царевича жалко.

— И мне… Да что ж поделаешь, коли бог так управил.

— Если бы бог. Сомневаюсь, что небесный это промысел. Разве может быть бог жестоким? Люди черные могли это свершить.

— Посольство возвернется все представит как оно там было.

— Ой ли…

— Что ты, государь? Или знаешь чего?

— Да так… Но тебе скажу. У меня в Угличе и свои глаза есть. Должен я знать как там на самом деле и если…

— Что?

— Ничего. Так.

— Ты свет мой. Ближе и нет никого, и не будет. Поэтому не таись. Я брата защищать не буду.

— А я винить запросто так… А твои слова запомню, любушка.

— Так как же сказка про зеленых чертей.

— Что ты? Что ты? Милая.

Федор обнял Ирину и прижал к себе.

— Какие же мы слабые с тобой. — сказала Ирина. — Кружат вокруг нас, вьюжат, а мы ничего и поделать не можем.

— А и не надо. Ничего они не выкружат, потому что люблю я тебя, а ты меня.

— Больше жизни, государь. Себя больше.

Годунов и Федор Никитич сидели за шахматной партией. Годунов своей пешкой снял романовскую ладью. Федор Никитич улыбнулся и выпил из кубка дорогого вина.

— А правду говорят, что царь Иван умер, когда за шахматами с тобой сидел. — спросил Романов.

— То Бельский был. А ты от кого такое слышал?

— Люди говорят.

— Люди говорят, что на полуночи псьеглавцы живут, а Годунов к царевичу Дмитрию убийц подослал. Ты в это веришь?

— В псьеглавцев? — спросил невинно Романов.

Годунов рассмеялся.

— Жениться тебе надо, Федор Никитич.

— Да я не прочь. Невеста была б хороша.

— Есть у меня для тебя невеста. Куда как хороша. Как раз по тебе.

— Посмотреть бы.

— Посмотреть? Зачем же дело стало. Коли не боишься?

— Я? Куда ехать? К Мстиславским? У них, говорят, младшая, что каравай.

— К Мстиславским? Нет. Это совсем недалече. Пойдем, коли не шутишь.

Через какое-то время они оказались в темном переходе. Здесь Годунов отобрал у слуги длинную толстую свечу.

— Далее сами. Пойдем Федор Никитич.

Они прошли несколько поворотов, а потом Годунов остановился, воткнул свечу в подсвечник.

— Гляди, Федор Никитич. Как тебе невеста.

Романов наклонился и посмотрел в потайное окошко. Он увидел залитую золотым свечным светом комнату. Увидел как появились дворовые молодки, а потом… Романов изумленно посмотрел на Годунова.

— Гляди, гляди Федор Никитич.

Когда они вернулись, Федор Никитич долго не мог прийти в себя.

— Хороша невеста? — спрашивал Годунов.

— Хороша то хороша. Да вот закавыка. Замужем.

— Ждать недолго, Федор Никитич. Мужик ее не ладный совсем… Да и за такую награду можно и годик и два потерпеть.

— Да тут и десяток не велика плата. Одного не пойму. Твой где здесь интерес, правитель?

— Если скажу, что за царство радею? Не поверишь. Посмеешься втуне.

— Что ты, правитель.

— Что же… И за себя, конечно, и за жену и за деток. Но вот что оно получается, Федор Никитич, я не только про это думать должен, но и так устроить. Чтобы государство не потерпело.

— Но и ты?

— И я. Что же скрывать… А теперь ты мне скажи что об этом всем думаешь?

— Думаю… Вспоминаю как мужа царицы называют?

— Ну так, царь… Как же… Или все подвох ищешь?

— Ищу.

— А нет его… Как на ладони. Теперь, когда Дмитрия нет, царь Федор один остался, Значит, хиреет, к концу приходит потомство Калиты. Когда за разбором встанет. Кого перебирать на нового царя. Шуйские Рюриковичи, а Романовы? Ты прости, Федор Никитич, если бы не Анастасия Романова, быть бы вам таким же родом как вот, допустим, Годуновы.

— Не ровняй, правитель. Прародитель наш Кобыла в Москве при Симеоне Гордом появился, а вы всегда в Костроме сидели. Огурцы солили да капусту квасили.

— Кобыла не Кобыла, а если ты мужем царицы Ирины станешь, здесь Шуйским точно делать нечего. Так что согласен?

— Змей. Окрутил совсем. Согласен.

— Теперь твой ход, Федор Никитич.

— Какой?

— Холопов своих с улиц убирай. Пусть перестанут меня убийцей величать и народ в смущение вводить.