— Микитка с Данилкой кожный день тебя вспоминают. Где мамка? Ножиков деревяных тебе наделали. Говорят мамка вернется ей подарим, а она на за это пряников медовых испечет.

У Устиньи глаза стали влажные.

— Все время видеть их хочется. Иногда думаю, ночью прокрадусь, чтобы посмотреть на них.

— Не надо, матушка. Сама знаешь. Они, малые, вокруг растрезвонят.

— Знаю, знаю… Быстрей б уж, козаки свои дела делали. С ними пойдем. Какая ты, доченька. Прозрачная вся. Ты же не ешь совсем?

— Мама.

— Погоди. Я вот мужикам щи сготовила. Рыбка вчера полбарана приволок. До чего домовитый мужик. Погоди, погоди я сейчас.

Быстро Устинья достала из печки обливной горшок с дымящимися щами. Поставила на стол и положила рядом деревянную ложку.

— Забыла совсем. У меня еще узвар грушевый. Рыбка сготовил.

— Вот это козак. Прямо золотой для жонки.

— Нет у него жонки.

— Да что же он монах?

— Это уж нет Глазами стреляет и пыхтит… Сейчас узвар принесу.

Устинья вышла и без всякой девичьей застенчивости взялась Дарья за щи. Жадно, как мужик на сенокосе. Так, с ложкой у рта, и застал ее Торопка. Он вошел смело без стука в своем легендарном малиновом кафтане.

— Здравствуйте, хозяева.

И в тоже мгновение с другой стороны в горницу вошла Устинья. От неожиданности она вскрикнула и выплеснула грушевый узвар прямо на кафтан юного стрельца.

Макеевна ставила пироги. Сегодня и начинка была что надо: квашенная капуста со свежей свиной мякотью и тесто удалось. Хорошо взошло. И все так ладно складывалось, что обязательно должно было что-то подчернить этакую благость. И точно. Не успела Макеевна сопроводить первую партию в хорошо, березовыми дровами, настоенную печку как явилось. И не запылилось. Русин Раков явился.

— Мир этому дому, не пойдем к другому. Что, Макеевна, пироги ставишь?

— Здорово, староста. Торопку порадую на последние грошики. Что же это у тебя деется, староста. Али не видишь? Поросенок трухлявый — 7 копеек. Али свету конец приходит?

— Свету не знаю. За весь свет не ответчик. А нашему Угличу точно последние времена приближаются.

Русин Раков присел на лавку, рядом пристроилась Макеевна.

— Да не томи ты, черт? Зачем пожаловал?

— Приказано дома определить для постоя московского посольства. У тебя, значит, десяток стрельцов разместим.

— Ты что, Русин? Мыслимое ли дело. К честной вдове разбойников, охальников подводить?

— Не разбойников? Стрельцов государевых. Сын твой кто? Разбойник?

— Нет моего дозволу. А мы где с Торопкой жить станем? С Барабаном в будке?

— У тебя поварня воон какая. А ночки теперь воон какие теплые. Сам бы жил.

— Вот и живи.

— Ты Макеевна не рычи. Дело это решенное.

— Не решенное. К Пантюхиным небось не пошел. А у них изба не чета моей.

— И к Пантюхиным пойдем. Что делать, если целое войско к нам пожалует. Пойми, Макеевна… Вот никак не открутится..

— Эх, Русин, Русин. Сколь я хозяйке твоей Акулине яичек перетаскала, да масла, да сыру сычужного… Черт с тобой, крапивное семя.

— Не ругайся. Не ругайся, Макеевна.

Макеевна роется в сундучке.

— На вот.

— Что это?

— А то не видишь? Хвост лисий. Акулине твоей от меня подарок.

— Посмотреть еще надо. Чей это хвост.

— Посмотришь, когда дело сделаешь.

Огненно-белый хвост произвел заметное колебание в системе мироустройства отдельно взятого губного старосты.

— Ладно, Макеевна. Подсоблю тебе, честной вдове. Не будет тебе стрельцов.

— Вот это другой разговор, губной староста.

— Я к тебе писарчуков приказных определю.

— Ах, ты!

Макеевна хлестанула Ракова приснопамятным лисьим хвостом.

— Что ты! Что ты! Себе хотел их оставить. Они народ гиблый. Тихонючий… Да хватит тебе мамайничать. Согласна иль нет?

Макеевна бросила лисий хвост на колени Ракову.

— Чтоб тебя через два угла на третий.

Федор Никитич Романов помедлил на пороге и на цыпочках, чтоб и половица не скрипнула, прошел мимо спящего Субботы к заветному сундучку под иконами в красном углу. И только отбросил он крышку и только увидел туго набитые мешочки, как почувствовал прямо у шеи обоюдоострый кинжал, а вслед за ним и жесткий голос своего дядьки.

— Учи тебя не учи. Как медведь топотун. За Можаем слышно.

Федор Никитич развернулся, зло прошелся по горнице.

— Ничего себе… — говорил как бы себе, но, конечно, для Субботы. — Думный боярин. Царю ближайший родственник. А у себя в дому ничего и сделать не могу.

Зотов спрятал кинжал и сел на разобранную постель.

— Мне твой батюшка…

— Батюшка мертв давно. Я теперь семьи глава и за все в ответе. Я ответчик.

— А деньги тебе зачем, ответчик? На баб ссадить снова?

— Не твое дело. Ты кто? Дворянишко худой. Мне смеешь… Смотри, Суббота. Одно мое слово и под кнуты пойдешь. Научишься свое место знать.

Суббота как-будто смирился. Встал и смиренно потупил голову.

— Прости, Федор Никитич. И в правду… Как будто места своего не знаю. Прости, Христа Ради…

Федор смягчился.

— Смотри Суббота, чтобы в последний раз.

— Ага. — соглашался Суббота. — В последний раз.

И тут же ударил Федора Никитича в грудь. Романов полетел в стену. Через мгновение поднялся и схватился с Субботой. Однако, старик был не плох. Совсем не плох. Но и Федор Никитич уступать не собирался.

— Старый ты, черт. Холоп дрянной. — ругался Романов.

— Дам я тебе холопа. Соплежуй жухлый.

Дрались в запертой горнице, а входная дверь с другой стороны вся была облеплена дворовыми. Слушали чем дело закончиться.

Обессилев, Романов и Суббота сидели на постели. Федор чуть не плакал.

— Дай, Суббота.

— Знать теперь будешь. С кем в зернь играть.

— Он князь грузинский. Кочемой Абалханович.

— Князь грузинский, что ярыжка пинский. Таких князей на Тишинке на пятак дюжина.

— Дай, Суббота. Неужто честь Романовых не дорога?

— Это мне то? Ради нее одной и живу. И тебе пропасть не дам, Федор Никитич. Как бы ты не старался.

— Так а мне чего делать?

— Ко мне этого ярыжку направь. Я ему все сполна взвешу.

— Суббота…

— Пока не увижу, что повзрослел. Что можно тебе без боязни все передать… Федор Никитич, ты для больших дел рожден, а не для того, чтобы отцовское добро в зернь всяким прощелыгам просаживать.

Посольство провожали со всей возможной пышностью. От Успенского собора в присутствии царя и патриарха растянулся поезд из кибиток, телег и аглицкой кареты. В ней путешествовал митрополит Геласий. Все было готово, и князь Шуйский получал последние наставления от царя.

— Правды от тебя жду. — говорил царь. — Не утешения, но правды.

— Все сделаю, государь.

— Хорошо.

Царь Федор поцеловал князя Василия и передал ему глиняную свистульку.

— Царевичу положишь. Для него делал и сам хотел передать. Да вот не вышло.

Шуйский принял игрушку, а царь убрал с лица выступившие слезы.

Шуйский подошел к патриарху.

— Благослови, владыко.

Патриарх коротко перекрестил князя.

— Митрополит Геласий тебе верным подручным будет. За тебя и за него молимся.

Шуйский повернулся к Годунову.

— Правитель.

— Все что надобно уже сказано. В добрый путь, князь.

На выезде из Москвы, оставаясь незамеченными, Суббота и Федор Никитич наблюдали, как змеится караван посольства по старой казанской дороге.

— Как на войну, ей-богу. — воскликнул Федор Никитич.

— Кто его знает как оно там все обернется.

Когда в пыли растаяла последняя телега, Суббота добавил.

— Что ж. И наше время пришло.

Он свистнул по-татарски. Из-за деревьев показалось несколько всадников.

— Зачем только едешь? — спросил Федор Никитич.

— Дело есть.

— Челомкаться будем? — улыбнулся Романов.

— Это с девками своими проворачивай. Дай бог, на пару дней всего. Власьевну слушай, там по дому… На вино не налегай.

— Суббота. Ты мне может еще и про утирки скажешь?

— Вот ты, Федор Никитич голова. Чуть не забыл. Я Прохору Косому наказал, чтобы каждое утро. И это…

— Что?

— Ничего… За мной, молодцы.

Маленький отряд сорвался с места и Федор Никитич остался один.

Ворота были ладные, крепкие с железной круглой скобой.

— Хозяева? Есть кто? — постучал скобой в ворота Каракут.

Из ворот высунулась вихрастая голова и Каракут увидел того самого парня, который давеча бросался с топором на Рыбку.