Часть 6

В полутемных закоулках угличского дворца Андрюшка Молчанов давал последние наставления боярыне Волоховой. Ставил на ее лицо примочки и говорил, все время говорил.

— А это мамочка, боярыня моя, зверобой. От ран душевных.

— Какие у меня раны? Сына сына моего убили. Поплатятся Нагие. За все поплатятся. Невинного юношу боярского имени… Сыночка…

Волохова тихо плачет.

Молчанов оставил нетронутой склянку с зверобоем.

— В городе говорят. Из Москвы посольство снаряжают.

— Все скажу. Всю правду открою. Гореть им в аду.

— Ты это, мамочка. Горе твое широкое, но все ж таки в берега его направь. Мало ли кто услышит. Человек незнаемый. А нам то вот как не нужно. — сказал Молчанов и провел ребром ладони по горлу. Увидев это, Волохова залилась еще пуще прежнего. Молчанов плюнул и поспешил уйти от надвигающейся угрозы.

Молчанов вышел из дворца. Огляделся по сторонам и юркнул в узкий лаз между двумя сараями. В тоже мгновение на противоположной стороне появился Каракут. Мгновение он помедлил, раздумывая куда идти. За помясом или к Волоховой? Повернул во дворец.

Увидев Каракута, Волохова вскрикнула, но потом решительно сказала.

— Ни отчего не отрекусь. Что говорила, тои говорить буду. Гореть им в аду. Пусть аспиды их сожрут, пусть громы испепелят.

Каракут приложил палец к губам.

— Тихо. Не разоряйся, боярыня. Я не человек Нагих. Я Федор Каракут из Сибирского посольства.

— Зачем пришел?

— Знать мне надо, как оно на самом деле было. Не верю я, что дьяк, Качалов да сын твой Осип это сделали. Что видела? Расскажи.

— В ножики ребятки играли. Говорила я царице. Хворый он, повременить следовало. Да кто меня слушает. И к царевичу я. Как за родным. Хоть на подмену, а все же царь. Розог бы ему всыпать, чтобы в ум пришел.

— Так говоришь. Кроме жильцов малых, тебя да няньки не было никого во дворе?

— Может и был. Только я не видела.

— А потом что?

— Ребята закричали. Мы к ним бросились. А царевич в крови лежит, как осинка на ветру, ручками и ножками дрожит. Подняли мы крик. Тогда все сбежались.

Каракут вышел от Волоховой и стоял в коридоре, раздумывая. Потом сделал несколько шагов в сторону и вытянул из темного угла Андрюшку Молчанова.

— Андрюх ты?

— Я. — виновато сказал Молчанов. — Копеечку, копеечку вот потерял.

— А. Ну ладно. — Каракут отпустил Молчанова. — Скажи. Все слышал?

— Ничего не слышал.

— Тогда пойду, а ты копеечку ищи.

— Погоди. Погоди. Слышал чего же тут.

— Зачем?

— Интересно, кто же это за мной следил. И зачем ему дурная от горя мамка?

— Понял.

— Ты понял. — согласился Молчанов. — Я не понял.

Каракут приблизился и внимательно посмотрел в глаза Андрюшке.

— А ты что не узнаешь меня, царев помяс? Травник Андрюшка Молчанов?

Андрюшка щурился, разглядывал Каракута.

— На Москве виделись? Не помню.

Каракут облегченно вздохнул и отстранился.

— А и ладно. Ты когда Нагим рассказывать будешь…

— Да с чего ты взял?

— Андрюх. Андрюх. Я тебя винить не буду… но только если про меня молчать будешь.

— Что ты. Что ты. Совсем все из головы вылетело.

Каракут протянул Андрюшке серебряную монету.

— На вот, чтобы обратно не влетело.

— Что это? Кажись не нашенская?

— Персидского серебра. Заговоренная.

— Это как?

— Заговорит, узнаешь.

Торопка прятался за углом гостиного двора, наблюдал за Дашей. С корзинкой повешенной на локоть она шла по улице, направляясь к дому попа Огурца. Торопка повернул голову и начал с кем-то советоваться.

— Подойти нет? Что она подумать может? Матушку ее казнил, а теперь в ухажеры пристраивается. Не знаю. Чего молчишь, Барабан?

Барабаном оказался большой лохматый пес. Вместо ответа Барабан снялся с места, неторопливо затрусил по улице, пока не перегородил Дарье дорогу. Даша лохматую зверюгу совсем не ипугалась.

— Откуда ты такой?… Кудлатик. На тебе.

В секунду Барабан проглотил кусок румяного капустного пирога.

Барабан пошел рядом с Дашей, а за ними, пытаясь остаться незамеченным, следовал Торопка. У дома попа Огурца Даша остановилась.

— Пришли. Спасибо, кудлатик, что от лихих людей защитил. А теперь иди, иди. Тебя туда нельзя.

Барабан вернулся к Торопке. Вместе они наблюдали за тем, как Даша зашла в дом попа Огурца.

— Ты задавайся да не очень — выговорил Торопка псу. — Она меня еще в кафтане малиновом, что мамка к Пасхе сготовила, не видела. Вот я ей в кафтане покажусь, тогда посмотрим кто кого!

Митрополит Геласий в отличии от патриарха мирскому чужд не был. Любил красивые рясы дорогого сукна, хорошо со вкусом поесть и иногда в скоромные дни завивал и смазывал свою короткую бородку душистым левантийским маслом. От справедливой анафемы и проклятий истинно русского бога Геласия спасало только то, что по его словам этого не чуждались и в Константинополе, истинном, хотя и обесчещенном приюте православной веры. В конце 16 столетия русский суровый бог еще склонялся перед былым величием Византии. Но оно постепенно выдыхалось и не поспевало за мерной все преодолевающей поступью молодой своей нравственностью силы. Так и митрополит Геласий, не смотря на то что был совсем еще не стар едва поспевал за патриархом Иовом. Они прогуливались по Воробьевым горам. Вернее прогуливался патриарх а митрополит Геласий страдал, задыхался от одышки, потел нездоровым ленивым потом и опирался на драгоценный посох, вывезенный из святой земли. Патриарх говорил.

— Делать все нужно тонко, Геласий. Всего два года минуло как получили мы патриаршество. Что царь? Один, другой. Но если церковь рухнет, вот тогда Русь растворится во времени, как будто и не было ничего. Что теперь Константинополь, Что Византия? Седая пыль на толстых книгах. И будут ли еще эти книги.

— Что же церковь, отче? Или мы в этом деле…

Патриарх даже остановился… Подождал пока к нему подойдет толстенький Геласий.

— Что ты. Что ты, Геласий. О другом с тобой хочу говорить. Нагие пишут, что царевич от лихих людей смерть принял. Когда выяснится, что это не так. Нам нужно свое слово сказать. Народ… — они добрались до вершины и теперь через излучину реки смотрели на панораму еще далекой Москвы. Патриарх продолжил. — Злым и нечестным людям это хорошо ведомо. И при жизни Дмитрий был для всех недовольных парсуной, а уж после смерти, кто помешает из него настоящего царя вылепить.

— Не могу уловить, отче. О чем речешь ты.

Патриарх вздохнул.

— Хорошо, Геласий. У церкви нет суждения в этом деле. Пусть так будет, как князь Василий Шуйский приговорит.

— А если иначе выяснится?

— Ты меня слышишь, Геласий? Церковь поддержит то, что князь Шуйский приговорит.

Торопка вертелся перед печкой в роскошном малиновом кафтане. На все это Барабан взирал меланхолично, забравшись под толстую дубовую лавку. И так Торопка замечтался, что выпустил из внимания тот момент, когда раньше времени домой возвернулась его богоспасаемая матушка.

— Куда это, Бова Королевич собрался? — заблажила она прямо с порога.

— Пойду пройдусь, матушка. Кафтан вот выгуляю. Что ему в сундуке киснуть.

— С чего бы это вдруг? Вокруг такое деется, а он гулять собрался. Я вот на рынке была. Поросенок трухлявый — семь копеек. Куда ж это? Точно тебе говорю. Не простят Угличу московского дьяка.

— Скажете матушка. Мы то здесь причем. Это князь наши выделали, пусть теперь ответ держат.

— Причем? Им что? А спины наши ломаться будут. Не пущу. Тати Нагих по городу шныряют, в раз разденут вместе с кожей.

— Я недалече… К Терентию Кузьмину.

— Неужто за ум взялся? Дай-ка я на тебя посмотрю… Ну чистый прынц. Как взглянет на тебя Евлампия Терентьевна и обомлеет вся от любви.

— Так я пошел?

— Ты еще здесь стоишь? Невеста там иссохлась вся у окошка сидючи. Терентию мой поклон передавай и лахмана своего блохастого забирай.

— Да где? Нет его здесь.

Макеевна не слушала.

— Выходи, Барабан. Что я не знаю, где прячешься.

Виновато Барабан выполз из-под лавки.

— Чтобы в последний раз, Торопка, я твоего барбоса дома видела.

— Да я даже не видел, как он в избу проскользнул.

— Будете вы мне сказки баять, баюны.

В домике попа Огурца за столом сидели Дарья и Устинья. Даша пересказывала, что у них в дому без Устиньи делалось.