Устинья поставила ведро и огляделась.

— А где же скамейка.

И тут она услышала голос, идущий откуда-то из-под Васьки. Знакомый голос казака Рыбки.

— Чекай, сестра… Зараз я… трохи осталось.

Удобно устроившись на скамейке, Рыбка умело доил свою верблюдицу. Тугие струи глухо с каменным стуком падали в ведро.

— Вот так так. — сказалаУстинья. — Казак Ваську доит.

— Чео на свете не бывает. Тебе ли не знать. А тут и дива никакого нет. Особенно, если Васька… Василиса Абдулаевна.

— А верблюжонок где?

— Потеряли верблюжонка. На Белой реке. А природа видишь, как будто и не верит.

— И правда Василиса Абдулаевна. — попыталась погладить верблюдицу Устинья. — Гонору как у новгородской посадницы.

В опустевшем утреннем Угличе редкие прохожие жались к глухим бревенчатым забором. Необычайно тихо. А ведь вчера все было. И у Троицких ворот у полузасыпанного рва жена Битяговского и Волохова точно знали. Все было и ничего уже не изменишь.

— Похоронить дайте. — молила жена дьяка вооруженных холопов Нагих. — Что им как собакам бездомным здесь гнить?

— Приказу нет, тетка. Приказ будет всех забирай или сама рядом ложись.

— Пустите хоть поглядеть.

— А что там глядеть. Лежат и лежат.

Жена дьяка и Волохова встали на краю неглубокой ямы, и внезапно Битяговская бросилась вниз и упала на обезображенное тело своего мужа.

В покоях своих Михаил Нагой кормил умытого и начищенного Андрюшку Молчанова.

— Не быть тебе старцем святым, Андрюха. Всего два дня на хлебе и воде, а жрешь так словно два месяца в голодухе.

— А я и не рвусь. — отвечал с набитым ртом помяс. — Нет у меня такого склонения.

Втолковывал Нагой.

— Царевича нужно в лучшем виде представить. Лежать ему долго придется. Когда из Москвы посольство придет.

— Есть нужные травки. Если царица дозвол даст Все таки дите ее резать…

Нагой не выдержал. Влепил Молчанову со всего размаха в скулу. Вместе с чашками и тарелками полетел Андрюха вниз. Нагой не отставал и бил незадачливого колдуна мягкими сапогами.

— Как о царе говоришь? Как?

Андрюха скулил, изворачивался, кость мозговую изо рта не выпускал. Когда доведется еще попробовать?

Нагой втолкнул помяса в большой покой угличского дворца, где была установлена домовина с телом царевича. У домовины на приставном стульчике сидела царица Мария. Нагой толкает Молчанова в плечи.

— Нужно так сделать, чтобы тлен его как можно далее не взял и… Сестра?

— Не пойду… мой сын.

— Гляди. Это.

Михаил указал на рану пересекшую горло.

— Горло ему надо сильнее взрезать. Чтобы ни у кого сомнения не осталось.

Недалеко от Углича сидел Рыбка на берегу у самого края воды. Мечтательно смотрел на воду и вдруг резко поднялся. Сорвал одежду. Грудь и живот прикрывал широченный крест из железных толстых полосок. От пупа до самого горла. Рыбка решительно взмахнул руками и побежал вперед. У самого края внезапно остановился и опустил большой палец ноги в воду. Потом закричал выдернул палец из воды и побежал назад к одежде. Мимо одевающегося Рыбки, Каракут направил лошадь в реку. Потом спросил.

— Как Волга матушка?

— Жуть как холодна, бессердечница. Что делать будем, Федор? Ехать пора.

— Казну спрятали. Можно и повременить.

— Что нам здесь?

— Дьяка убили. С царевичем неясно, что произошло.

— А нам какое дело. У нас своя забота.

— Так то оно так. Я думаю. Теперь Суббота Зотов сам сюда пожалует. И до Москвы ждать не придется.

Рыбка ближе подошел.

— Говори правду, Каракут.

— Правду? Вот тебе правда. Не дьяк это не он.

Каракут показал Рыбке нож с треугольным светлым клинком.