Часть 5

Вечером того страшного дня Нагие собрались за столом с неубранным обедом. Михаил мучился хмельной головной болью. Запивал ее вином из серебряного мрачного кубка. Афанасий нервно сглаживал пальцами край стола. На удивление царица Мария была спокойна и, может быть, равнодушна. Ни слезинки, но и ни кровинки в покойном белом лице. Михаил, наконец, оставил кубок и начал.

— А что делать, то и делать. В Москву писать.

Афанасий криво усмехнулся.

— Что писать? Как государевых людей порубили?

— Правду, братец. Как Волохова во дворе видели. Как Битяговский с ножиком шел. Много кто его видал.

— Много кто видал, что он с земли его подобрал, когда на дворе появился. Мыслю, не простит Борис погрома, если не докажем, что Битяговского это дело.

— Не веришь? — посмотрел на брата Михаил. Увидел в глазах сомнение.

— Жильцы, что с ним игрались… Говорят, что падучая опять на него напала.

— Мыслимое ли это дело. Падучая зарезать не может. — в гневе Михаил сбросил со стола кубок. По полу растеклась вишневая клякса. После этого зазвучал решительный и собранный голос Марии.

— Тихо… Что бабы. На Москву писать надобно. Но не правителю, а царю и патриарху. Пусть они первыми узнают.

— Да что писать-то будем? — не понимал Афанасий.

— Правду.

— Какую правду? Их тут всего на первый взгляд уже две.

Царица Мария сказала.

— Ту которая нас от пострига или казни спасет. Сын мой мертв. Сын. Все на нем счастье семьи держалось. За него страдания принимала. Теперь пусто все… Пусто..

— Не пусто, сестра… Семья осталась. Ее спасать надо. Вьюнами виться.

— Зачем? Чего ради?

Михаил посмотрел на Афанасия.

— Чтобы под копытами не лежать во прахе.

Ночь. Дорога из Углича в Москву. Узкая и петляющая в темно-синих берегах русского леса. Настороженно прислушивался Пех. Пытался различить в колеблющейся тишине нужные ему звуки. Наконец услышал. Натянул тонкую цепь, привязанную к дереву на противоположной стороне дороги. Когда из-за крутого поворота выскочил всадник, Пех стоял к нему спиной. Сначала услышал жалобное ржание, удар и выматывающий плач раненого животного. Пех вышел на дорогу. Подошел к темному телу гонца. Его шея была неестественно вывернута. Пех обрезал лямку походной сумки. Вытащил оттуда свиток. Положил за пазуху. Прежде чем удалиться, дорезал несчастную раненую лошадь.

У Фроловских ворот московского кремля Пех оказался на самом краю еще заспанного, закутавшегося в серое одеяло из холодных облаков, ленивого утра. Дорогу ему преградила рогатка и несколько стрельцов.

— Открывай. К правителю. Срочное донесение. — приказал Пех.

Один из стрельцов замотал непокрытой кудлатой башкой.

— Не можно. Через Портомойную башню теперь вход с первой до третьей стражи.

Пех развернулся и поскакал вдоль зубчатой кремлевской стены. У Портомойной башни его ждали та же рогатка и почти такой же стрелец.

— Снимай рогатку.

Стрелец покачал головой.

— С третьей до первой стражи через Фроловскую башню. Здесь нельзя.

— Снимай живей! Засеку.

— Приказ правителя. — заскучал стрелец.

— Я тебя живей засеку. Снимай, кому говорю.

— Расчепушился, пристав. А у мне все одно. Голова одна. Не пущу. Секи.

С проклятьем Пех развернулся, а стрелец бросил вслед.

— Нет чтоб по-людски… Что ж я не пустил бы… А то засеку. Вот тебе.

Стрелец сложил увесистую тяжелую дулю.

— Приказ есть так сполняй, коли по людски не хочешь.

Правитель как будто и не спал вовсе. Принял Пеха в потайной комнате в полном облачении. Пока читал добытый свиток, лицо его мрачнело. Наконец поднял глаза на Пеха.

— Читал?

Пех с трудом, но сделал удивленное лицо.

— Послание царю и патриарху?

— Чего же мне тогда привез?… — спросил на лету Годунов, а продумав, добавил. — За Битяговского..

Правитель зло щелкнул пальцами.

— Один дьяк больше стоил чем все эти золоченые блохи из рода Гедимина. Ты был там?

Пех склонил голову. Правитель подошел ближе, посмотрел пристально в глаза черного пристава.

— Чего же ты? Рассказывай. Рассказывай.

После разговора с Пехом, правитель пошел советоваться с женой. Мария напряженно читала грамоту из Углича. Наконец опустила руку вниз.

— Беда какая, Борис.

— Делать что теперь.

— На нас все думать будут.

— Не верю я, что Битяговский сам без дозволу такое дело умыслил.

— А был дозвол?

Борис долго смотрел на жену.

— Нет. Не было.

— Тогда к царю идти надо.

— Сейчас?

— Прямо сейчас. Пока кто другой не донес. И не так как надо. А с Ириной что? Теперь, когда Дмитрий мертв?

— Что поменялось? Царь умрет и тогда опять голова с плеч… Нет здесь ничего не прекращаем. А Нагих… Нагих за дьяка в пыль растереть.

— Но сам ничего не делай. Знать не знаешь, как это получилось. На Нагих все вали. Что бунт затеяли.

— Думу созывать надо. Патриарха.

— Как Дума приговорит, так пусть и будет… Если бояться нечего???

Мария снова внимательно посмотрела на мужа. Он взгляд выдержал.

— Нечего нам бояться… И некого…

Не смотря на неустойчивую погоду, царь перебрался в летний деревянный терем. Пришлось правителю бежать, небрежно накинув на плечи летнюю тонкую шубу, через колодезный прямоугольник двора. Не до пышности теперь было. Хорошо что про сапоги вспомнил, а то и бежать бы пришлось в турских с загнутых носками туфлях. К царю прошел, не останавливаясь, сел на краешек царской постели. Она была широкая и невеликая фигурка царя скомкалась где-то в самом углу. Борис ждал, не торопился будить государя. Присматривался. В лампадном свете мягко блестели драгоценные оклады икон на темных обитых атласом стенах. На толстой деревянной ноге раскрыта книга с богатыми разноцветными миниатюрами. Годунов поднял с пола деревянную лошадку об одной ноге. Не закончил еще царь мастерить. Борис положил лошадку на место и осторожно тронул государя за плечо.

— Государь. Государь.

Федор вздрогнул. Рука нырнула под подушку, но вот он узнал Бориса.

— Борис? Ты?

В руке царя крохотный итальянский стилет. Не смог скрыть усмешку Годунов.

— Великая важность, государь. Из Углича гонец.

— Что? Дмитрий? Убили?

— Смерть принял царевич.

Бессильно опустился Федор на подушки.

— Проклятый род. Проклятый я…

Птичий двор Патриаршьего дворца. Похожая на клюку, сутулая высокая и черная фигура патриарха в окружении желтого пушистого озерца из говорливых нежных цыплят. Патриарх бросает вниз хлебные крошки. Наблюдает, как топчут друг друга цыплята, пытаясь дорваться до сладкого куска. Борис смиренно ждет, когда патриарх закончит, тогда коротко целует пасторскую руку.

— Слышал, владыко?

— Вся Москва гудит… Бедное дитя. Не за свои грехи…

— Думу собираем. Тебя зовем. Слово верное хотим услышать.

Патриарх отвечал и больше своим собственным мыслям.

— Нельзя в такой скорбный час державу качать. Слышишь, Борис?

— Так же думаю, владыка. Но я к тебе с другой опасностью. С царем беда.

— Что так?

— В монастырь собрался, наш государь надежа. Нужно его от этого желания отвадить. В такое время о другом думать. Кому как не тебе, владыка, ворота в град небесный запереть.

В царской спальне тихо. Царь Федор сжался на лавке у стены. Напротив патриарх на низкой скамеечке. Чертит на полу из ценного дерева фигуры тяжелым патриаршим посохом.

— Экую тебе красоту влахи сработали. — начал патриарх.

— Это наши владимирские пачкули. — отозвался Федор.

— Гляди-тко. Ай да, курносые. Вот тебе и лапти… Когда выучились? Да…

— Не могу, владыка. — зашептал горячо царь. — Кровь одна… Всюду кровь… Худой я царь… Правду, батюшка, говорил.

Патриарх встал и подошел ближе.

— Будто ты сейчас вот на перекрестке стоишь. А когда в Успенском соборе на тебя брамы и шапку золотую одевали, ты разве не знал, на что идешь? Разве не знал?… Если и хотел от земной жизни убежать тогда и надо было спасаться, когда в начале пути был… Теперь нет твоей воли свернуть. Одна воля. Дойти до конца.

— Дмитрия убили.

— Неизвестно еще что там случилось. Разведать надо, что там на самом деле было. И было ли?

— Это пусть правитель делает. Никто и не заметит, если я в Донской тихо уйду. Рыболовье там, вечера тихие.

— Рыболовье и впрямь в Донском завидущее. А в остатнем ты не прав, царь Федор. Как отец духовный тебе говорю… Ты один остался из рода царей московских. Разве царь тот, кто приказами да послами ведает? Царь тот, кого Бог на это направил. Ты природный царь. На тебе Московское царство держится. Уйдешь и в смуту народ свой ввергнешь. Это самый тяжкий грех. Подумай, сколь людей страдать заставишь.