— Если бы не Овчина-Оболенский стольник может и не осилил бы князь великий Василий.

— Мария! Что говоришь такое? Страшно!

— Страшно? Не то страшно. Не страшно говорить, страшно не делать.

Мария выстрелила.

— Надо помочь государю, если истинно его любишь, царица. Сама видишь, по какой тонкой досочке все ходим. Едва-едва вчера от страшного убереглись, а что может получится завтра?

— Нет… И слушать не хочу… Догадываюсь чего вы с братцем хотите.

— Добра тебе хотим… Государю нашему пособить. Как его только не кличут немцы и злые люди. Пономарь. Юродивый, а за тебя как бился. Отцу перечил. Когда бояре затеяли Мстиславскую ему просватать… Вместо тебя… Где только сил взял так за тебя сражался. Не по-царски поступил, но по любви.

— А я? Что же ты от меня хочешь? Чтобы я по любви?

— Вот еще… На такое мало кто горазд. Чтобы так делать, нужно и жить так. Я тебя о другом прошу. По-царски поступить.

— Может вы мне с Борисом и Овчину Телепнева подыскали?

— За этим дело не станет. Красавцев молодых жуй-жуй, не прожуешь.

— Нет, Мария. Грех это. Грех большой.

— Не мне тебя неволить, царица. Но подумай. Как не крепко мы держимся. Если промедлить Углич рванет и вырвет.

Мария отставила кубок с вином и добавила горько.

— Переспеешь ты скоро, Ирина… Тогда точно монастырь.

— Федор не позволит.

— Федор Иванович не позволит. — согласилась Мария. — Но царь Федор Иванович приговорить может. Понимай теперь, как оно выйти может…

Во дворце Нагих пытались обедать. За столом сидели царица Мария, лекарь Тобин Эстерхази. Лекарь ждал приговора царицы. А Мария вертела в руках тяжелую плоскую тарелю. На конце стола маялся, нервно греб руками толстую парчовую скатерть, царевич Дмитрий.

— Пусти, матушка.

— Не ел ничего вовсе… Такая служба сегодня была… Вам, конечно, служителям Лютера Люцифера не понять, что значит истинная вера. Говорят, в сараях молитесь?

— Чтобы мирское не застило, царица. — отвечал лекарь.

— Матушка…

Царица делала вид, что не слышит.

— А новый батюшка… Да чего кудряв и громогласен, отец Паисий… Куда нашему Огурцу… Паисий в Царьграде бывал. Надо позвать его вечером. Пусть расскажет.

Стоявший у поставца Степан спрятал улыбку после слов царицы.

— Матушка…

— Ведь неугомонный совсем. Два дня всего как пластом лежал… Что скажешь пан лекарь?

Тобин прокашлялся.

— Если царица позволит, то можно и погулять немного…

Царица медлила не долго.

— Волохова!

Дебелая мамка выскочила из-за стола.

— Все щеки набиваешь, не слышишь.

— Поклепы наводишь, царица.

— Замолкни! С царевича глаз не спускать.

Волохова охая и громко дыша побежала за царевичем.

— Погоди, царевич. Постой… Дитятко неугомонное.

— Степан! — наконец крикнула царица.

Степан сорвался от поставца и подбежал к царице.

— Сколь разговаривала? Какие тарели на стол ставить? Сухим рушником чищенные. В царском дому живете, а не в боярском сарае… Менять сейчас же.

Степан перехватил тарелю. Побежал вдоль стола, бросил тарелю на руки стольнику, который стоял у выхода на черную лестницу. Стольник поклонился, исчез за дверью.

— Юрка! Юрка! — заорал стольник. Лестница заскрипела. Наверх спешил нескладный холоп.

— Заменить. Чистую давай. — стольник ударил тарелей в грудь холопа.

— Ага. — холоп с тарелей побежал вниз и тоже орал на ходу.

— Минка! Гринька! Хряки ленивые!

Сойдя с лестницы, холоп остановился. Проорался немного. Прислушался и мелко перекрестился. Вытер тарелю рукавом своей грязной рубахи. Стольник открыл дверь, и Степан принял у него тарелю. В нижайшем поклоне донес ее до стола и поставил перед царицей. Тщательно все осмотрев, Мария заявила лекарю.

— А иначе никак. Все сама и сама. Никто не пошевелится.

Голодное брюхо лекаря, гнало в голову многосложные комплименты.

— Достоинства вашей милости широко известны и в Москве не забыты.

— В Москве… Я уж и позабыла как оно там в Москве… Иногда думаю, что только снилась она мне эта Москва.

— Вернетесь. — Эстерхази наслаждался верченой бараниной. Пока только глазами, а не при помощи вилки.

— Вся Москва выйдет вас встречать. Коленопреклоненная.

— Вашими бы словами… Степан.

Царица бросила на тарелю кусок печеного мяса и печеных овощей.

— Милость нашу для достопочтенного лекаря.

Степан подхватил царицын дар и потащил его лекарю.

Тобин Эстерхази скромничал и выдавал толстые комплименты.

— Мне и кусочка было бы довольно, ясновельможная. Московские кушанья есть, словно, кирпичи в животе класть.

Однако, слово и дело у лекаря разошлись совсем в разные стороны. На еду он набросился с превеликой охотой. Степан стоял у поставца и размечал опытным глазом, что останется от обеда и ругал про себя здоровый аппетит немецкого лекаря. Себе он наметил рассыпчатую кулебяку. Заранее он поставил ее с самого края и прикрыл от неосторожных глаз горщком со сладкой кашей… Степан заскучал и стал смотреть в окно. Во дворе царевич бегал с дворовыми мальчишками. У Тимохи Колобова в руках крутилось колесико-трещотка. На лавке у крыльца сидели Волохова с нянькой. Пустой двор веселило яичное круглое солнце. Царевич вытащил нож с треугольным светлым клинком. Мальчишки собрались вокруг ножика. Тимоха покачал колесиком, царевич радостно кивнул головой. Прутиком, на котором крепилось колесико, Тимоха очертил круг на плотной земле. Стали играть в ножички. Первым начал царевич. Простенькая игра. Надо в круг ножичком нацелить. Да не просто, а со штуками. Сначала ставить клинок на палец и стрелять в круг, потом от пятки, колена, плеча, подбородка, носа, лба. Снизу вверх, а потом сверху вниз. Степан отвернулся от окна. Все равно Тимоха выиграет. Он самый ловкий. А победит, конечно, царевич. Так уж бог постановил. Огорчительно. И еще одно огорчение добавилось. Лекарь — проныра толстобрюхая, добрался таки до матушки, черт ее возьми, кулебяки. И так сладко жрал скотина чужеземная, что у Степана слюнки во рту вскипели. Но смирился Степан. Чего теперь. Раз бог постановил так и бог с ним. И только Степан решил не расстраиваться особо, что вышло не по его хотению, как все раз и навсегда переменилось…

Поп Огурец сидел на краю стола под старыми деревьями. Вздыхал, громко прочищал нос и утирался длинным узким цветным платком.

— Что это, батюшка. — жена Битяговского суетилась рядом, готовилась к обеду. — Никак завел себе кого?

— Что?

Жена Битяговского показала глазами.

— Платок-то.

Поп Огурец отшвырнул платок, словно это был подарок самого дьявола..

— Сомненья меня, матушка, одолевают. Все ли правильно сделал.

Битяговская присела рядом. Поняла платок.

— Что такое?

— Вроде по совести поступил, а вроде и против законов Божеских.

— Да как же такое возможно.

Поп Огурец взмахнул руками. К столу быстро и деловито приближался дьяк. Поцеловался с Огурцом. Сел.

— Мне, матушка, давай что-нибудь чтобы по-быстрому.

— Спешишь куда?

— Завтра поезд в Москву идет… А ты чего, батя, такой смурной?

— Мучается, батюшка. — вставила жена.

— Чем же?

— У него совесть и законы божьи не сходятся.

Битяговский ел быстро.

— Это все поповские воздуси. Вершины горние. По мне совесть и есть божий закон… Чего тут… Хороший медок.

— Трофимов гость псковский поднес. — похвасталась жена.

— Что это? Никак колокол. — прислушался дьяк.

Набат набирал силу. Звучал все громче и громче.

— Пожар что ли? — Битяговский полез из-за стола.

— Погоди. Не доел совсем.

Дьяк не слушал.

— Как будто соборный. — удивился Огурец.

— Погоди. Дай хоть с собой соберу.

— Потом, потом. Ты со мной, бать?

Огурец с готовностью поднялся. Битговский бросил жене.

— Медок прибереги, матушка.

Степан, позабыв об условностях, закричал с ужасом:

— Царица! Там… там.

Он показывал рукой в открытое окно на задний двор, где на желтом песке в окружении испуганных мальчишек, корчился в затяжной судороге ее сын. Царица поспешила вниз, за ней вытягивал свои толстые ноги из болота мозаичного пола лекарь с забытой во рту бараньей косточкой. Царица останавливается перед сияющим белым уличным светом проемом двери, как будто ей и не интересно, что там за этой световой стеной, но она все-таки сделала усилие. Выбежала во двор и на мгновение закрыла рукой глаза от слепящего солнца. Потом увидела ужасную картину. На коленях мамки Качаловой лежал бледный царевич. Из его тонкого и хрупкого горла текла кровь. Еще до конца не осознав, что произошло, царица обвела глазами двор. Увидела перепуганных мальчишек, сбившихся в стаю, увидела лекаря, который склонился над царевичем, увидела Волохову. Увидела Пеха. Одетый дежкой, он тоял в отдалении и смотрел на царицу. Тогда она нашла виновного. С яростным криком набросилась она на несчастную женщину. Била смертным боем. Волохова упала на землю, глухо застонала, прикрыв голову руками. Пёх успел уйти со двора.