Часть 9

Федор Романов достал из холщового мешка темный неправильной формы самородок чистейшего серебра. Положил на стол и вопросительно посмотрел на Субботу.

— Здесь около пуда. Трубецкой пишет, жилы серебряные за Камнем прямо из земли выходят. Бери да рубай.

— Нам то что с того? Это не наше. Московское.

— Именно наше. Пока. Пока Москва там твердо не стала, серебро нам пойдет. В романовские подвалы. А с временем и деньгу свою бить начнем.

— Я не гость торговый, черная кость, чтобы над деньгой загибаться.

— Дурак ты, Федор Никитич. Право слово. Хоть и белая кость. А деньгу не обижай. Она судьбу делает или ломает. За все в ответе.

— За все в ответе род, предки благородные.

— Тебя послушать так и Петька Говноед Беклемишев умный человек. Он себя от Августа Римского исчисляет, репа вологодская. А деньгу? Деньгу копить надо. Хуже купца. Лучше купца. Она нам ох как понадобится. Как время придет.

— Не понадобится.

— Тебе откуда знать?

Федор Никитич победно посмотрел на своего воспитателя и начал рассказывать.

В городском соборе Шуйский, Геласий и Вылузгин разглядывали мертвого царевича, лежащего в гробу.

— Ты его последним из нас видел? — спросил Шуйский Вылузгина.

Дьяк растерянно покачал головой.

— С того времени два лета минуло. Если бы примета какая: пятно там или бородавка. А так вроде он. Одежа точно царская.

Митрополит Геласий показал на белую тонкую шею.

— Порез, гляди какой. Посильней чем детская рука.

Князь Шуйский готовился ко сну. Тряпочкой чистил зубы мелом и сплевывал в специальную чашечку. Акундин мотал на ус и пока князь не видел, даже сплевывал в сторону тем же манером. Репетировал благородные манеры.

Шуйский закончил, отставил в сторону чашечку. Спросил Акундина.

— Что там, Акундин? Мне бы что-нибудь нудное, чтобы заснуть скорей… Сплю плохо.

— На огурец перед сном смотреть надо, княже. Тогда никаких жахов. Весь сон — цветочный ковер и девы полногрудые.

— Нет меня никаких жахов.

Князь поудобней устроился в постели.

— Нет у меня никаких жахов. Мечты, мечты, мечты. Изнутри меня жгут. Зачем? Кто их выдумал на погибель людскому роду?

Вопрос не требовал ответа. Это Акундин понял и сказал другое.

— Не хотел при всех, княже. Русин Раков.

— Это который? Губной староста? Ты читал мне его показания.

— Не всё…

— Говори.

— Доносит староста на Пеха, царского пристава.

— Что же? Говори. У меня как у салтана все слуги глухи слепы.

— Доносит Раков, что видел Пеха в Угличе в тот день.

— Погоди. — перебил Акундина Шуйский. Он устроился поудобней. Сложил пальцы и закрыл глаза На губах играла довольная улыбка. Это был его мир. Мир интриг и заговоров.

— Давай, Акундин. Сказывай.

Суббота положил самородок снова в мешок и повернулся к Федору Никитич. Он все обдумал и теперь говорил довольно уверенно.

— Ишь ты… Как его приперло. Сестру на размен. И чего ты такой довольный, Федор Никитич, словно уже завтра с царицей венчаешься? А ведь это не завтра будет. Понимаешь? Он тебя поманил тем, что может и не сбудется никогда. Зато Романова получил с потрохами прямо сейчас. Ты теперь, белая кость. Его верный друг и поплечник. Вот как он тебя обставил.

— Что же теперь.

— А ничего. Сделаем вид, что поверили. Пусть радуется. Чем больше радуется тем крепче спит. Чем крепче спит, тем меньше видит.

У заморского лекаря Тобина Эстерхази была своя лаборатория. С завистью Андрюха Молчанов рассматривал склянки на полках, невеликий тигель в котором цвело яркое пламя. Тобин на маленького помяса смотрел с важностью и втолковывал как не разумному. Показывал длинношеею банку со сливовой неприятной жидкостью.

— Абреа Лопус требует двухдневной подготовки. Вначале пост и молитва.

— А из чего оно состоит это твое Абреа Лопус. Я так думаю, по цвету и запаху без вырви-глаза не обошлось. Такой крепкий колер вырви-глаз дает.

— Что за вырви-глаз такой? Тебе Андрейка латыни учится надо. Церепус конти. Чуешь как звучит. Церепус конти добавь. И элексир целебный получится, а мне две денежки в карман. А вырви-глаз твой добавь и зелье отвратное и дюжин плеток за то что не вылечил.

— Так это ж вырви-глаз и есть.

— Церепус конти.

— Вырви глаз.

Тобин отмахивается.

— Чугунный твой лоб.

Тобин занимался маленьким перегонным кубом с изящно сделанным змееевиком. Внутри куба что-то изящно бурлило. Тобин покачал меха и огонь под кубом разгорелся ярче.

— И как тебя такого невежу, царь Федор к себе взял?

— Невежа? Я какую хошь травку в лесу русском знаю. Да если хошь знать мне сам государь говорил. Икать начинаю, а когда тебя Андрейка вспоминаю, так сразу все проходит. Вот какой я лекарь.

— Тихо лекарь. — Тобин подставил к концу змеевика узкий и мелкий сосуд.

— Что это?

— О ты еще не ведаешь, что это такое. — Тобин протянул сосуд. — Пробуй.

— Отчего это? От запора? Насморка?

Тобин восторженно вдыхает аромат своего буйного первача.

— Это? Это от всего — наконец с восторгом произносит Тобин.

Тогда Андрюха решился.

— Как? — спросил Тобин.

— Во как. — ответил Андрюха начавшему крутиться поперек своей оси толстому лекарю…

Через некоторое время открылась дверь лаборатории. Она выходила в закоулок с тыльной стороны дворца. Тобин за руки волок бездыханное тело Андрюхи. Ругался.

— Наливай да наливай. 20 лет здесь живу и не могу привыкнуть. И дурь и удаль. Все без края.

Его остановил Каракут.

— Подсобить? — спросил Федор.

— А?

— Подсобить, говорю? Это ж Андрейка, помяс дворцовый. А я казак Федор Каракут. Живем рядом.

Каракут поднатужился и перекинул Андрюху через плечо.

Утром князь Шуйский сидел на смятой постели. Лицо опухшее и глаза невыспавшиеся. Слуга бесшумно поставил на стол чашку-плевательницу и бронзовую тонкую щеточку из конского волоса.

— Зови. — сказал Шуйский.

Вошел Пех и встал на том же месте, где вечером стоял Акундин. Он наблюдал, как князь Василий чистил зубы. Сплюнув в последний раз, Шуйский как-будто сейчас заметил Пеха.

— Пристав? Давно здесь?

— Зубы твои все сосчитал, княже.

— Ну, молодец. Тебе как спиться, Пех. Сниться тебе чего.

— Я все свои сны давно проспал. Теперь не сплю. Пережидаю.

— Смотри-ты. И я.

— Ты ж меня не за этим звал?

— И за этим. Злорадствую помаленьку. Уж позволь. В Пелыме я тебя ждал, а теперь ты меня обожди. Доносят, что видели тебя.

— И ты видишь. Что здесь такого.

— В Угличе видели. Во дворце, когда все случилось…

Шуйский соскользнул с кровати. Пех выслушал, а потом сказал.

— Со старостой я сам разберусь.

— Разберись. Ты в этом дока. Но и заботу мою запомни. Я эту весть у себя оставил, а не дальше пустил.

— Тогда и у меня для тебя новость.

— Говори, говори. Померяемся, чья новость важнее.

Пех устало сел на лавку.

— Пех! — удивленно сказал Шуйский.

— Слушай, князь…

Выслушав Пеха, Шуйский сел напротив Пеха.

— Значит Суббота.

— Суббота. — подтвердил Пех.

— Суббота? Диво. Зачем здесь Суббота?

— Не то диво. Диво с кем он встречался.

— Так…

— А вот это, князь, уж действительно сон. Тот самый, который мы давно потеряли.

Андрюха Молчанов проснулся. Нехорошо ему было. Все что видел, видел через мутное граненное стекло.

— Здоров ты, Андрюх, спать. — сказал Каракут.

— А что? Где я? Кто ты?

— Неужель не помнишь? У Волоховой встречались… Да ты пей, пей. В раз полегчает.

Стуча зубами о край горшка, Андрюха выпил душистого рассола.

— Ух, хорошо. Ух, неплохо.

Протрезвев немного, Андрюха повернулся. Он увидел Каракута, а рядом с ним еще и Рыбку вдобавок.

— Не пойму никак, чего тебе от меня надобно, казак? Чертова Аквавита, но какие завихрения пышные! Рассолу дай.

— Дам. Когда ответишь, то что спрошу.

— Спросишь — отвечу.

— Ты царевичу снадобье готовил?

— Я. Меня сам государь послал, а потом этот немчин приехал. А меня Нагие в клеть посадили. Сказали, что я царевича опаиваю Казнить меня надо. А сами ворожить заставляли на правителя. А царевич все дрался. Это ладно, если чин такой. А животину мелкую зачем по субботам резать. Котяток да щенков всяких?

— Поди не сам он такое выдумал?

— Князь Михаил. Для здоровья правильного, царственного…

— Видишь… Нечего на царевича поклеп возводить.