— Не видел так не говори. А я видел как царевич этой резаной субботы ждал. Как я сахарного пряника. А если бы в лета вошел, царевич? Тогда что? Все бы кровью умылись.

— Даже ты? Ты ж ведьмак? — спросил Рыбка.

— Я знахарь. Помяс. А меня. Глупые люди. Думают, иголку в дерево тыкнешь..

Каракут перебил.

— Так значит Тобин Эстерхази царевича пользовал?

— Он. Да разве он вылечит. Видал я его снадобья. Кобыльник вместо перепетуя. Кто ж так падучую лечит?

— Кобыльник? Он же тело слабит?

— Ты откуда знаешь? Слабит. Если много впихнуть так и кошку потравить можно.

— А человека? Допустим ребятенка?

— Это нет. Это воза два надо скормить без передыху. А немчин все перепутал со своей латынью… Рассолу дашь?

Каракут и Рыбка наблюдали, как Молчанов сражался с воротами, пытаясь выйти на улицу.

— Что? Не сходится? — спросил Рыбка.

— Кобыльник. А я думал.

— Что?

— Думал, что все понял.

— А теперь понял, что не понял, что понял? — пошутил Рыбка.

— Во-во. Слушай, а ведь они его кончать будут.

— Кто?

— Нагие Андрюху. Если дознается про него посольство, Нагих вместе с царицей на небо сошлют без остановки.

— Так я похожу за ним. — предложил Рыбка.

— Походи… А потом мы его в Москву возьмем. Волю дьяка исполним.

Высокое посольство, уважая величину сана, царицу Марию в сыскной шатер не вызывали. Явились к ней самолично.

— С позволения милостивых государя Феодора Иоановича и патриарха московского Иова будет учинен тебе допрос, царица Мария. — торжественно произнес Вылузгин. Акундин приготовился писать.

— Радости вам немного будет. — печально заметила царица. — Мать безутешную терзать.

— Здесь ни у кого радасти нет, матушка. — сказал митрополит Геласий. — И воли своей. Службу сполняем.

— Скажи, царица. — вступил Василий Шуйский. — Зачем на Битяговского народ натравила? Зачем боярыню Волохову в кровь избила? Или знаешь чего? Не таись.

Царица Мария всплакнула.

— В том что была винюсь. Милости буду просить для себя и семьи. Горе. Горе великое нас разума лишило. Владыко Геласий, прошу будь моим заступником перед государем и патриархом. Не было злого умысла ни у меня, ни у братьев.

— Кого ни возьми. — посетовал Вылузгин. — все показывают, что вы народ возмущали. Михаил Нагой весь сброд посадский в брусенную избу направил.

Вылузгин сверился со списком в руках.

— «Жги да неси!» — кричал… А в брусенной избе добро государево… Поезд с казной в Москву готовился… Где это все? Кому ответ держать? С кого требовать?

— С Углича требуйте. — сказала царица. — А мы и так все потеряли. Все пошло прахом.

Вылузгин не поверил.

— Ни одно ваше подворье никто не тронул.

Царица серьезно ответила.

— А мечта? Когда мечта кончилась, так и жизнь кончилась.

На берегу Волги овальный зеленый лужок. Пасутся здесь корова Зорька и верблюдица Васька. На краю лужка развалился Барабан. Вяло махал хвостом, завлекал грузных весенних мух. Торопка стоял перед Дашей, прятал что-то за спиной.

— Я тут тебе… Мелочи надрал всякой. — он протянул Даше охапку мелких и звонких весенних цветов.

— Зачем это мне?… Чай не корова.

— Ох и язва ты, Дашка. Прям как матушка.

— Может потому и понравилась тебе?… Красивые. Духмяные.

— Жаль не лето сейчас Летом я бы тебе показал. Есть у меня в Николинском лесу заповедная полянка.

— Чего выдумал. По полянам шастать. Летом хороший хозяин из работы не выходит. Каждый день бережет.

— Так мы по ночам… Чтобы дни беречь.

И Торопка попытался… Даша отбилась без потерь.

— Чего выдумал. Без венца и не смей.

— Так я так. Подготовиться.

— На Барабане готовься.

Барабан все слышал и все понял. Тут же резво подался в сторону.

— И вообще… — добавила Даша. — Мы с матушкой совсем скоро из Углича уйдём.

— Куда это?

— В Сибирь с казаками. Здесь нам жизни не будет. Торопка!

Вмешалась в столь приятный разговор верблюдица Васька. Оторвалась от молодой свежей травки и, ничем не смущаясь, направилась в сторону города.

— Чего сидишь, Торопка, стрелец. Показывай, какой ты богатырь.

— Стой, Васька! Стой! Барабан.

Барабан благоразумно остался на месте. Торопка храбро встал перед идущей вперед Васькой и начал храбро пятиться назад.

— Стой. Стой. А вот я тебя сабелькой по ребрам. Что ты… Что ты.

Василиса медленно проплыла мимо остолбеневшего Торопки. Раздался смех Даши и глухое урчанье Барабана. Натурально оплеванный стоял могучий богатырь Торопка. Все лицо и кафтан. Малиновый страстотерпец.

Пыточную смастерили быстро. Освободили половину подклета в дворце. Поставили дыбу и развели очаг. Перед сидящим Василием Шуйским на дыбу подвесили полуголого худого мужика с треугольным кадыком. Пальцы его ног скребли земляной пол. Вокруг дыбы палач в кожаном фартуке свежим веником мел пол и ворчал.

— Ходят. А как я им здесь выход дам? В Москве таки-да. У меня там и дыбка новая отлаженная и плита каменная.

Палач посмотрел на повешенного.

— Как будто блинов нажрался, собачий сын, а не на дыбе второй день висит. Что скажешь, княже?

— Ты здесь, господин.

Палач поставил веник в угол и ворча зашел за дыбу и потянул веревку. У мужика начали хрустеть суставы и он начал тихо верещать. В самый напряженный момент веревка лопнула. Подвешенный упал на землю, тихо застонал с облегчением.

— И что ты будешь делать. — возмутился палач. — З копейки отдал за веревку… Куролесы. Изгрызут державу. А ты не квохчи. — двинул палач тяжелым сапогом в голые ребра. Э-хе-хе. Как для себя берег. А придется тебе …

Палач вытащил из сундука толстую белую веревку и медленно подвесил мужика снова на дыбу.

— Погоди. — Василий Шуйский поднялся.

— Ты погоди, княже. — палач свистнул. — Тимофейка, стулу тащи.

Молодой помощник приволок резной стул с парчовой подушкой. Палач поклонился.

— Здесь садись, князь.

— Вот же. — сказал Шуйский. — Как у брата Петра.

— Все под Богом ходим.

— Это да. Кат святому брат. Говорить он может.

— Я тонко работаю.

— Похвалить тебя да как-то непонятно. Ремесло твое смутное.

— Ремесло как ремесло. Допытывать будешь?

— Спросить кое-что хочу.

— Спрашивай. — кат резко рванул веревку и мужик упал на колени перед Шуйским.

— Откуда про подмену царевича слышал?

— Я на торжище… На торжище приехал. Солому привез. У нас в Куняево солома.

Шуйский посмотрел на палача. Тот резко рванул веревку. С больным криком мужик пополз вверх. Шуйский сделал знак и палач снова отпустил веревку..

— Слушай, солома. Отвечай, про что спрашиваю.

— Кузьма Ряшка. Холоп Афанасия Нагого сказывал. Видел царевича после смерти его в тереме Афанасия. С евоной дочкой в микитки играл.

Вечером сидел Акундин под образами, слушал как гоняет по двору Макеевна Торопку, пытаясь покарать за оплеванный кафтан и чистил зубы тряпочкой и мелом. Совсем как князь Шуйский. Говорил восторженно Русину Ракову.

— Вот буря!! Жила бы на Москве, точно бы лубками непотребными из-под полы торговала.

— Ты князю все обсказал?

— Как записал так и обсказал.

— Тогда хорошо. — староста поднялся. — Пойду. Завтра делов …

Во дворе Русин попытался утихомирить Макеевну, плюнул и вышел за ворота. Было темно, но это Русина не пугало, если знал он все до самого краешка в этом городе. Пошел по деревянной мостовой, обходил гнилые доски и лужи. Однако, всадника позади не услышал. Пех обернул копыта лошади мешковиной. Поравнялся с Раковым. Все закончилось в три мгновения. Раз. В руке Пеха появился тонкий как игла стилет. Два.

— Здорово, староста! — улыбнулся Пех. Три. Воткнул стилет старосте в ухо. Лезвие вышло с другой стороны. Пех выдернул стилет и пришпорил лошадь. Прежде чем упасть навсегда, староста сделал несколько неуверенных шагов…