Она дышит тяжело, сбиваясь. Смотрит куда-то сквозь Чимина, поверх, но только не на него.

— Мне жаль, — выдыхает он тихо, клоня голову вниз ещё больше.

Ын Ха вздрагивает от его голоса. Молчит. Кусает внутреннюю сторону щеки, беспомощно ладони в кулаки сжимая до неглубоких полумесяцев от недлинных ногтей. Ын Ха думает о том, что всё это как-то неправильно и нелепо. Но! Им нужно выговориться, рассказать о том, что грузом на душе лежит, не давая возможности двигаться дальше и отпустить прошлое. Им обоим нужно начать слушать и слышать друг друга.

— Давай просто поговорим, — наконец, собирается с мыслями и шепчет она. — Расскажи мне то, что заставит тебе поверить и простить. Расскажи мне о невыносимой боли, чтобы я знала, что страдала не одна, что ты тоже это чувствовал, — слова больно царапают горло, проталкиваясь с трудом. — Заставь меня понять и убеди, что понимаешь.

— Ты не хочешь этого знать, — выдыхает он еле слышно.

И чувствует, как сердце куда-то вниз ухает, внезапной болью во всём теле отдаваясь. Чимина клинит не по-детски, когда в голове мысли с новой силой начинают роиться, воспоминания с самых дальних полочек доставая и не без удовольствия разворачивая.

— Нет, Чимин, это ты не хочешь, чтобы я знала, — бросает Ын Ха ему прямо в лицо, делая шаг назад, от него.

Он глаза закрывает, сбившееся дыхание в норму всё привести никак не может. Перед глазами проносятся картины недавнего прошлого, выкинутые на помойку, но внезапно вновь ожившие. Они проходятся по сердцу тупым ножом, оставляя на ещё не заживших шрамах новые следы.

— Что ты хочешь знать? — хрипит он, не поднимая головы. — О том, как отец избивал мою мать — не так, чтобы сильно: до первой крови? — горько усмехается, закрывая глаза. — Или как приводил домой шлюх и трахал их в соседней комнате, пока моя мать кашляла кровью, обнимая меня? — он чувствует на себе пронзающий взгляд, и дыхание учащается. — Или о том, как меня избивали в школе, потому что… — шумно сглатывает, наконец, поднимая с пола взгляд на Ын Ха и замечая в её глазах боль, — просто так? Или о поступлении в университет на отделение международных отношений, где за первое место в рейтинге ебали так своими знаниями, что я дома только поспать и успевал?

— Чимин… — только и может выдавить она из себя, все слова застряют внутри комком обиды. Ему было непросто.

— Что ты хочешь услышать от меня? — уже громче и отчётливее спрашивает он, чувствуя внезапную злость на весь мир. — Как я учился как проклятый, чтобы доказать отцу, что родного сына если не любить, то хотя бы уважать надо? — столько злости и обиды слышится в его голосе, что у Ын Ха сердце в груди сжимается. — Этого хватит или мне полностью наизнанку вывернуться? — от его слов сквозит раздражением и едва заметным отчаянием, но она не находит слов, чтобы ответить ему, только на шаг ближе становится незаметно даже для себя. — Хочешь услышать о боли? Моя мать два года пролежала в постели, не вставая, — в его глазах маленькие слезинки мерещатся, обнажая душу. — Она умерла за несколько дней до нашего первого секса. Я готов был шею тебе свернуть тогда, потому что… — запинается, зарываясь ладонью в свои светлые волосы. — Мне не хватило денег на операцию, — выдыхает. — Она умерла, потому что я недостаточно делал для неё, — его голос дрожит. — Мне нужно было бросить учёбу, тогда больше времени можно было бы уделить работе. Тогда бы я смог накопить нужную сумму. Тогда она была бы жива, — словно в бреду, выплёвывает он и давится собственными словами. — Если бы я не был таким эгоистом, она бы не умерла. Мне стоило брать больше заказов. Мне стоило…

Чимин плачет.

По его щекам беспомощно катятся одинокие слёзы. Только сейчас он выглядит таким беззащитным и сломленным. Только сейчас Ын Ха зарывается в его волосы пальцами, легко перебирая недлинные прядки и выдыхая искреннее «Чимин, мне жаль».

— Я убил её, — продолжает он, поднимая покрасневшие от напряжения глаза.

— Ты никого не убивал, — шепчет Ын Ха, позволяя Чимину прижаться к ней. — Ты сделал достаточно, — её тихий голос не успокаивает, но дарит какую-то мимолётную уверенность в её словах.

— Нет, недостаточно. Я был очень плохим сыном. Я должен был спасти её. И не смог…

— Чимин, люди умирают: это больно, но необходимо, — убеждает Ын Ха, продолжая гладить его по волосам. — Ты не мог ничего сделать.

— Я мог учиться и работать усерднее, я мог никогда не позволить этому случиться, — продолжает говорить он, комкая в своих ладонях её одежду. — Я должен был тогда, в клубе, Хосоку на его «Чимин, не хочешь заработать?» ответить «Хочу» и запросить побольше, — усмехается грустно. — И тогда всё было бы в порядке.

— При чём здесь Хосок? — не понимает Ын Ха, отстраняясь и пытаясь заглянуть ему в глаза.

А там чёрный-чёрный омут, на дне которого плещется сожаление. Чимин отшатывается от девушки, словно обжигаясь о её слова. Внутри него всё загорается и тухнет неожиданно, сбивая дыхание.

— При том, что он заплатил за твой первый раз, — он поднимается с саднящих колен и смотрит себе под ноги. — И довольно много.Ты же не думала, что трахать тебя в машине было пределом моих мечтаний? — усмехается горько и немного грустно.

— Ты врёшь, — выпаливает Ын Ха, делая несколько шагов от него.

— Постоянно, — соглашается он, поднимая на неё свой взгляд. — Но не в этот раз.

— Хосок не мог…

— Как ты вообще могла с ним встречаться? — игнорирует её слова Чимин, задавая уже несколько лет интересующий его вопрос. — Ты даже не представляешь, насколько он ублюдочный.

— Ты говоришь неправду, — отрицательно качает она головой.

— Нет, тебе просто хочется так думать.

— Ты лжец, — выплёвывает она презрительно. — Нельзя просто взять и изнасиловать человека, а потом перекладывать вину на другого.

— Это просто работа, которую я должен был выполнить, — безразлично пожимает плечами он, хотя в душе пожар не гаснет.

— Это мерзко, Чимин, — вонзает слова прямо в сердце. — Ты мерзок.

Он знает.

Так же, как и то, что нет смысла возражать или оправдываться. Потому что оправданные мерзости всё равно остаются мерзостями, как не крути. Чимину хотелось бы никогда не знать значение этого слова. И ещё многих слов… но поздно, это всё слишком в нём, чтобы избавиться.

— Я перестал обращать на отвращение внимание уже давно, — выдыхает он спустя время, изо всех сил стараясь игнорировать презрение, что на дне карих глаз напротив плещется. — Потому что вся моя жизнь — мерзость в чистом виде. Ты хотела слышать о боли? — возвращается он к её просьбе, горько усмехаясь. — О том, к примеру, как я стал всеуниверситетским посмешищем? Как моя личная жизнь внезапно перестала быть личной?

Ын Ха только выдыхает тихое «Чимин», боясь узнать правду. Она так хотела этого, так хотела, чтобы они просто поговорили и поняли друг друга, но это оказалось больнее, чем она думала. А Чимин этой болью жил. А Чимин засыпал с ней и с ней же просыпался. А Чимин пропитался ею насквозь: вдоль и поперёк.

— Трахаться за деньги было невесело ещё с самого начала, — говорит он, в свои волосы ладонями обеих рук зарываясь беспомощно.

Ын Ха выдавливает «Чимин» снова, но ничего добавить не может, замечая на своих щеках влажные дорожки от слёз. Боль — всего лишь мгновение, вспышка, взрыв, думала она раньше. Только вот… Чимин в этом мгновении жил годами. Только вот он каждый день ходил в университет, говорил с друзьями, отлично понимая, что когда он ляжет в постель вечером, боль будет ждать его, не давая забыть.

— Это так противно, когда ты себе не принадлежишь, когда вся твоя жизнь зависит от того, насколько ты отдашься, — кривит губы в оскале он, чтобы позорно не сдаться и не выдать своё отчаяние.

— Хватит, — просит Ын Ха, но он продолжает говорить, чувствуя, что только сейчас тот момент, когда нужно избавиться от этого груза:

— Нужно быть впечатляющим, нужно улыбаться, будто тебе всё нравится, нужно целовать чужие губы…

— Прекрати, — она перебивает его и закрывает уши руками, но всё равно слышит.

Каждое его чёртово слово.

— Будто тебя не выворачивает наизнанку неплотным ужином, — продолжает говорить он, наблюдая за метаморфозами на её лице. — А знаешь, что самое смешное?