«То, что я слышал и видел, что нащупал и вспоминаю через слова, то я и записываю», — говорил он.

Не записанное в книге забудется и умрет. Не записанные слова нельзя прочитать, и они умирают вместе с людьми. Они могут молчать до тех пор, пока не умрет тот, кому они принадлежат.

Отцы, говорившие слова сыновьям или внукам, хорошо делали: их слова пронесут сквозь время. А может, кто-нибудь и запишет эти слова. Однако в книгу их запишут уже не такими, какими услышали: что-то добавится или отнимется. И если их никто не запишет, они утонут в ничтонности. Где нет слов — там ничтонность. Только время старше слов.

Теодор не мог освободиться от «Словаря». Как не мог избавиться от Разии и своего влечения к ней. А между Разией и «Словарем» лежало поле битвы.

Он хотел избежать блуда, однако прикосновение к коже Разии было сильнее.

Желая, чтобы Разия ушла из его жизни, он не мог ей об этом сказать.

Теодор перебирал на столе страницы и исписанные складывал в стопки, пытаясь соединить их. А Разия словно призрак бродила по его мыслям. Назавтра, увидев ее, он освобождался от ее власти. И возвращался к «Словарю». Слова снова становились его домом и очагом, воскресали отец, мать, дядя, дед, прадед. Через слова он срастался с вечностью Дыр. Отделялся и вступал в таинственное пробуждение времени. Звучание и облик одного слова, соприкасаясь с другим, образовывали новую, доныне неведомую ткань. Возникшие воспоминания текут вольно и глубоко, порождая удивительные всплески, и через язык устремляются к отдаленным и даже чужим воспоминаниям. Это кипение порождалось взаимодействием, соприкосновением слов и звуков.

Теодор прекрасно ощущал те силы, которые вели битву за его душу и преследовали друг друга. Его угнетало насилие будней и людей, среди которых он оказался. Его угнетал и «Словарь», который был не только голосом слов и Дыр. «Словарь» был отзвуком времени, укрепляющим его силой предков и корней. Все столкновения, по сути дела, были высшей игрой и гармонией. Но стали не блаженством, а его проклятием.

Теодор вздрогнул и поежился от озноба, хотя в мансарде было душно. Нервы разыгрались. Стучали зубы. Он поднялся, открыл шкаф, достал зимнее пальто и завернулся в него. Пот стекал по лбу, а он, погрузившись в мысли, не догадывался снять пальто. Только когда пришла Разия, он снял пальто, бросившись к ней в объятия. И обессилел, словно сознание потерял.

Теодор рассказывал мне, как голая Разия укладывалась в постель. Он видит крупные мясистые пальцы ее ног (сейчас в своем воспоминании), белые мощные бедра Разии, ее живот. А потом она, такая вот белотелая, высвобождается, поднимает спиной простыню и плывет, изогнувшись, над его вспотевшим телом, наподобие какого-то чудища или огромной белой рыбы, разрывая все его тело. Он не видел сияния белых волосиков на руках и спине Разии, но ощущал их кончиками пальцев. Это немного погодя он замечает волосики на ее животе, мягкие и прекрасные (как у мамы), поблескивающие теплым инеем. Теодор повторил, что боялся белизны Разии, словно чудища, и со смехом добавил: хотя, в общем-то, чудище он сам, а не она.

Теодор писал, создавал и завершал книгу мысленно.

Легкая мигрень, которой он страдал и которая усилилась в последние годы, все больше делала из него затворника и обрывала его связи с людьми.

Он выкапывает слова, слушает их звучание, и книга превращается в божью ниву, из которой он извлекает прадвижение и праслово — возвращаясь к зачатью. Однако книга никак не сочинялась. Поэтому и до и после того, как он совсем замкнулся в себе, его все раздражало. Его нервировал любой шум, раздражали гудки автомобилей и шаги прохожих. Всюду он чувствовал насилие. Незнакомый человек, проходя мимо, плюнул, не глядя. А Теодор резко отворачивается, чтобы плевок не попал на него. Он понимает: человек этот и не собирался его обижать. Теодора задевают все люди. Но они об этом не подозревают, только он это знает. Поэтому он все реже выбирался из мансарды и все больше видел во сне тишину и травку Дыр, дом и мать Милицу.

Под вечер приходила Разия, она защищала и оберегала его от людей. Хотя была замужем.

Я думаю, это Теодор толкнул ее на брак: от обиды, что он спал с какой-то Эмилией, потом с ее приятельницей Магдой, Разия взяла и вышла замуж. Но неожиданно опять появилась в мансарде, села в потертое кресло и долго молча смотрела на него. Молчал и Теодор. Ему нравилось ее присутствие, однако прикасаться к ней он больше не мог. Разия проговорила целый вечер. Подошла к нему и погладила по лицу. Теодор не шевельнулся. Она сказала, что хочет, чтобы он вошел в нее целиком, как когда-то, что она его заберет, спрячет и укроет от людей. «Я хочу, чтобы ты вошел в меня с болью родовых схваток, а потом эта боль отпустила бы». У Теодора жалко сморщилось лицо, он задрожал в объятиях Разии. И все-таки ему было тяжко. Он хотел бы вернуться в пустоту — туда, где нет ничего от этого мира. Он не мог вынести воспоминаний и, лежа в объятиях Разии, дрожащий, разбитый, повторял: «Что это с нами?» Он не мог говорить, потому что на тело и душу натянул как бы волшебную рубашку, от которой бывает то, чего быть не может. Он словно совершенствовался годами в том, чего быть не может. Лопалась его кожа. Он срывался и опять погружался в себя.

Полагаю, Разия тогда почувствовала, насколько велика опасность, подстерегавшая Теодора. И впервые сказала ему, посмеиваясь, что у нее больное сердце и ей скоро будут делать операцию. Однако Теодор промолчал, ушел в себя и даже не проводил ее до дверей.

Потом Разия забеременела. Когда Теодор тайно повел ее в частную приемную доктора Л., она была на четвертом месяце. Он с трудом собрал четырнадцать тысяч динаров для оплаты медицинских услуг. Лично я одолжил ему пять тысяч и лишь позднее (в тот день, когда он рвал на себе волосы, что заставил ее убить плод) узнал, зачем ему понадобились деньги.

Доктор Л. жил на Авалской улице. Теодор еле поднялся на третий этаж, где находилась приемная. Они вошли и поздоровались с доктором, которого видели в первый раз, потому что пришли к нему по рекомендации какой-то приятельницы Разии. У Разии были глаза затравленного зверька. Рядом с доктором стоял человек маленького роста, с серым лицом. Анестезиолог. Теодор почему-то запомнил белые полосы на его лбу и скулах. Пегий человечек злобно смотрел на Разию. Теодора обуял страх.

Большой полированный белый стол, покрытый клеенкой, стоял в гостиной. Доктор Л. велел Теодору сесть, а Разии раздеться. Голос был холодный, деловой. Разия вытянулась на столе, и анестезиолог усыпил ее. Сидя спиной к Разии, Теодор сцепил руки, и ладони у него были потные. Он молчал, не поворачиваясь и прислушиваясь к звяканью инструмента. Доктор Л. искромсал ребенка, его и Разии. Теодор слышал глухое лязганье ножниц и мягкое плюханье кусочков плоти в жестяной сосуд.

Разия умоляла Теодора не убивать ребенка, но он, словно обезумев, хотел от него избавиться. Сейчас он страдал и ему было страшно.

Закончив операцию, доктор Л. подошел к Теодору. Тот вытащил из кармана четырнадцать тысяч динаров и молча протянул ему. Его трясло. «Она скоро проснется», — сказал доктор, поворачиваясь в сторону Разии. Он положил деньги на столик, рядом с Теодором, с треском, похожим на выстрел, снял резиновые перчатки и направился в ванную мыть руки. Вскоре Разия очнулась, и анестезиолог помог ей сойти со стола и одеться. Она молча села в кресло, рядом с Теодором. Они долго смотрели друг на друга. Затем поднялись. «Надо еще немножко отдохнуть», сказал доктор Л. Но Разия сказала, что она хорошо себя чувствует и может идти. Теодор взял ее под руку, и они пошли к дверям. «Если будет что-то не так, зовите меня», — добавил доктор Л. напоследок.

Через два года, заявив ей, чтобы больше не приходила, Теодор растянулся голый на полу и зарычал. Пока Разия молчком шла к дверям, он дополз до ванны, пустил воду и начал мыться. Посмотрев в зеркало, заметил тонкую красную жилку под левым глазом. «Это не я», — прошептал он и заплакал, не в состоянии больше вымолвить ни слова. Тогда он захотел умереть, стать травой. Он погрузился в воду, которая переливалась через край. Почувствовал, что расходится со всем миром, не только с Разией. Что, отдалившись от самого себя и всех, он унизил душу. А мир об этом не знал. Он бежал в пределы какой-то иной жизни. Уже касался грани между сумасшествием и гармонией. И может быть, был счастлив.