Иногда он травил самого себя. Травил собственную душу. Избегал жен своих приятелей, словно опасался, как бы какая-нибудь из них не влюбилась в него и не испортила супругу жизнь. Женщины, с которыми он был просто любезен, смотрели на него влюбленно. Это я заметил и во взглядах своей жены Наталии. Больше он к нам не заходил. Я не мог объяснить Наталии почему, да и с Теодором на эту тему не разговаривал. Он не любил навещать приятелей — чувствовал себя неловко. («Что я могу дать ему — ведь у меня самого ничего нет, кроме пустоты и расхожих слов».)

Всюду он чувствовал себя лишним. Словно калека. Говорил, что тяжел и для людей, и для земли, по которой ходит. Хотя это никому, кроме него самого, в голову не приходило. Он сторонился собственного внутреннего ока, которое из тьмы души непрестанно его изучало.

В 1972 году Теодор два месяца, сентябрь и октябрь, провел в Дырах. Просто ему хотелось уехать из Белграда на какое-то время и успокоиться, Разии он запретил его навещать. Сейчас мне кажется, что уже тогда его душевное состояние имело признаки будущего катаклизма.

Мы — осколки прошлого, говорил он. Но становимся и настоящим, когда открываем их в себе. Куда ни глянь — всюду жизнь, то ли Разия вдохновляет, то ли Святой Иероним.

Почти сразу после знакомства Теодор и Разия отправились на остров Хвар. Они купались на островке Святого Иеронима. Брали лодку у какого-то старика. Не помню, как его зовут, хотя Теодор частенько называл его имя. В тот первый месяц знакомства он был ослеплен любовью. Лицо его озарилось внутренним светом, который излучала его душа. Покой и красота струились из его глаз. А длинная шея еще больше вытянулась, словно он летел. Было ясно, что Разия отрывает его от корня, хотя и не скажу, что изменяет его. А когда через несколько месяцев он насытился ею, в его взгляде вновь засквозило беспокойство. Его обличие и настроение как бы отражались в их отношениях. Хотя неуравновешенность исходила от Теодора. Или мне так кажется. В его душе всегда существовал заветный уголок, куда никто не мог проникнуть. Однажды, когда мы стояли на Калемегданском холме и любовались зыбкими отражениями в мощном потоке реки, где тщетно скрывалось июньское солнце, он сказал, что не может выразить свой внутренний душевный трепет. Улыбаясь, сравнил его с холодными небесами.

«Острова как люди, — продолжал он. — Ты был на островке Святого Иеронима? Это что-то вроде окаменевшего кораблика, бросившего якорь возле Хвара. На скалах, созданных временем, мы с Разией были последними гостями уходящего лета. Не знаю, когда мне было лучше с Разией — тогда или сейчас, когда я вспоминаю то лето».

Он сидел спокойно под огромным кизиловым деревом возле дома, уставившись на пустые Селишта. Под его левым глазом пульсировала красноватая жилка.

«Человек объединяет мгновения прошлого, нынешнего и будущего времени, — шептал он. — Но по существу само время неразделимо. Человеческие мгновения попадают в коловращение времени, а человек этого не понимает. Можно ли за один миг охватить жизнь? Миг — страшная единица времени. Я не думаю, что можно понять или освоить время, ибо оно существует и до и после нашего прихода в него. Интервалы же — пусты. Они не сотворяют время для человека. Выходит, что наша целостность деформирована. С приходом весны я гляжу на голые ветви деревьев и обещаю себе, что увижу появление листвы. И аллея покрывается листвой за одну ночь! Я не улавливаю мгновения, когда распускаются листья, как не улавливаю мгновения перехода реальности в сон. Разве это не время? Разве прекрасные мгновения не скрываются от меня? Пронизывает ли красота времени мою душу? Я боюсь красоты, ибо не знаю, смогу ли выдержать ее».

Теодор встал и перешагнул через невысокую межу. Остановился на участке, засаженном луком. Засохшие перья и увядшая трава покрывали землю. Здесь, на этом участке, когда-то давно он рвал молодой лук и ел его с погачей и копченым салом.

Картины из детства проплывали, недосягаемые, над Теодором. Их связь с дальнейшей жизнью нарушала его душевное равновесие. Если ему не удавалось проникнуть в воспоминания, он воссоздавал их в своей книге.

«Как это кизиловое дерево, — шептал он, — гнется под ветром, сопротивляясь ему и возвращая ветви в первоначальное положение, так и человек сопротивляется насилию. Когда нет ветра, дерево живет спокойно, когда ветер налетает, оно сопротивляется. Есть деревья, которые, как и люди, лишь гнутся под напором ветра, а есть такие хрупкие деревья, которые ломаются. Есть высокие деревья, которые ломаются из-за своей высоты. Кустарник же клонится по ветру и потому выдерживает его. А в человеке есть незримая сила, заложенная в нем самом, и потому в этом, видимом, мире он борется сам с собой. Его переживания иногда видны, иногда нет. Но спокойствия нет никогда».

Назавтра Теодор поднялся на Острожские утесы, высокие, крутые. Остановился на самой верхушке. Внизу увидел Дыры, Црниш и Пелиново. Присел на корточки, словно птица. Казалось, что он вне мира. Казалось, что с этой высоты он без труда заглянул в собственную бездну. Ему было тесно в самом себе и вольготно вне себя. Гармония, к которой он стремился, возвращалась к нему демонической силой. Когда он мне потом рассказывал обо всем этом, я подумал, что пустоты в душе имеют только счастливые люди.

Еще до начала работы над «Словарем», своей роковой книгой, Теодор написал несколько статей по грамматике сербского языка. Однако и эти его ранние работы потерялись. Две из них я прочитал: «О природе прошедшего времени» и «Глаголы и будущие времена».

«Глаголы — несамостоятельные слова, потому что состояния, которые они обозначают, суть нечто временное, преходящее, как и люди, — говорил он, стоя на берегу Савы. — Нерушимо только прошедшее время. Настоящего времени не существует — то, что существует сейчас, уже свершилось. Прошедшее время — хозяин времен. Все есть прошедшее время. «Был» — это единственный глагол! Запомни: время писания — это одно, а время, когда происходит то, о чем пишется, — это другое».

Теодор вдруг опустился на землю, растрескавшуюся и теплую от августовского солнца. Он продолжал разговаривать сам с собой. Он отковыривал комки земли и бросал их в Саву. Потом спокойно поднялся и пошел к мосту. Когда мы перешли мост, он молча свернул на свою улицу и исчез, не попрощавшись. Я уже к этому привык.

Как сейчас вижу: слегка сгорбленный и худой, перебегает он трамвайные пути и входит в ворота старого каменного дома. Я подумал, сам не знаю почему, что в мансарде его ждет дед Вук.

В течение двадцати лет я был свидетелем распада души Теодора. Она рассыпалась непрерывно, незаметно и неотвратимо, как стены какого-нибудь дома в Дырах. Он сам это почти физически ощущал. Даже утверждал, что это естественно, что он теряет себя во время сна или глядя на Разию, на парковые сооружения, сквозь которые не может пробиться трава, на железные бочки у пристани, на дома, мусорные свалки, душные рестораны, дым, тянущийся к чистому небу над Белградом, на мутную Саву. Он примирялся с ее исчезновением.

Как-то беспокойной ночью ему приснилось, что он бежит по какой-то поляне, несется, несется, не касаясь земли. И вдруг прямо перед ним яма. Останавливаться было поздно, потому что левая нога уже была занесена над пустотой. И он падал, падал, словно у ямы не было конца, а в ней было светло, и свет струился от каких-то золотых столбов, мимо которых он летел. Он радовался, но вдруг одна стена рухнула, другая отошла, и он уже стоит и видит себя на той самой поляне, по которой только что бежал. Взглянул на небо и увидел в вышине серого журавля.

Теперь мне кажется, что существует незримая нить между жизнью Теодора и этим сном. Потому что все в нем как-то само собой связано, соединено.

Примерно в середине декабря 1976 года Разия легла в больницу. Ей предстояла срочная операция на сердце. Теодор захотел присутствовать на операции. «Хочу видеть ее плоть», — сказал он. Теодор повторял, что ему охота видеть кровь Разии, грудную полость и сердце. Будто ему надо было увидеть ее еще и изнутри. Его одолевала мысль, что Разия не выживет. Как ненормальный помчался он в больницу, чтобы присутствовать при умирании тела, которое обожал. Но в операционную его не пускали. Теодор настаивал. И тогда, еще до того как бригада хирурга Т. подготовила Разию к операции, Теодору сказали, чтобы он переоделся и шел в операционную.