— Надо идти, товарищ, — сказал тот, разогнавший толпу, молодой и рослый, из рабочей дружины, как вспомнил Сафьян, все еще держа револьвер над головой. — Боюсь, нагрянет полиция…
Он взял Сафьяна под руку и пошел, следом за ними пошла Мария с мальцом, старики, растерянные и смятые бедою. Толпа смотрела па них дичало, снова собравшаяся, но уже не имеющая прежней решимости, глухо и угрожающе гудела… Пройдя сквозь нее, присмиревшую, чуть помедлили перед тем, как спуститься с байкальского мыса, долго брели по лесу, не ведая, куда и зачем идут, да и. не думая про это. Сафьян спрашивал:
— Чего люди-то вдруг накинулись на меня, а?..
— Думают, что мы обманули их, — отвечал дружинник. — Говорили про светлую жизнь, а па поверку вышло другое.
Может, и так, но Сафьяну не хотелось соглашаться, обида на людей но прошла еще.
В скором времени очутились возле одинокой, на берегу Байкала, юрты. Дружинник попрощался, ушел. Мария натаскала хворосту, развела огонь в очаге!
С того разу, как здесь побывал Сафьян, в юрте ничего не поменялось. И это удивительно для теперешнего, тревожного, раскидавшего людей бог весть куда, времени. Сафьян вспомнил помершую старуху, Бальжийпина. Помедлив, рассказал Марии про все, что знал про них. Оказалось, что знал не так уж и мало, и это тоже было удивительно, словно бы жил бок о бок с ними много лет и все про них помнил, как если бы они были близкие ему люди.
— У меня такое чувство, — сказал он, помедлив, — что мы все на земле братья, и только на какое-то время позабыли про свое родство.
Но Мария не хотела соглашаться:
— А что же братья побили тебя?..
Сафьян по сразу ответил: конечно же она была права, но в том-то и дело, что те, в толпе, отдалились в его сознании, сделавшись чужими и недобрыми, и нс про них он теперь говорил, а про кого помнил и знал… Но мысль эта была так сложна, что не только Мария мало что поняла из его слов, и сам он, высказав ее, еще долго пребывал в смущении.
В юрте скоро стало тепло, сыскалось и поесть, старики повеселели, и малец, кажется, тоже очнулся от недавнего страха. И только Мария все повторяла:
— Я боюсь… Боюсь…
А ночью в юрту ввалились жандармы:
— Вяжи его! Поджигатель!..
Не дали Сафьяну проститься с Марией. Но может, это и к лучшему?.. Он не мог смотреть в ее глаза, обезумевшие. Было страшно. А малец выполз из юрты и еще долго глядел ему вслед.
— Я вернусь, сынок, — негромко и упрямо сказал Сафьян. — Вернусь. Ты жди…
30
Марьяна ходила по старым лесным тропам, не задерживаясь подолгу па одном месте, точно искала кого-то, хотя это было не так. Просто ей доставляло удовольствие встречаться с новыми людьми, которые, как и она, погорельцы. В лесу нынче было много народу, валили деревья, рыли землянки…
Однажды она повстречала в тайге мужа, и не одного — с женщиной, н но удивилась, не смутилась, и он, кажется, тоже не почувствовал волнения, во всяком случае, ей так подумалось, подошел, поздоровался, спросил устало и как-то безразлично:
— Отчего же ты не уехала? Ведь ты собиралась уехать.
— А я раздумала… Кто меня ждет в Верхнеудинске?
— Поезжай, поезжай… Там у нас дом…
— У тебя дом. А у меня в целом свете ничего и никого нет.
Муж строил что-то, и она спросила, что он строит, ответил: избу, станет жить здесь, пока заново не подымут поселок. И она может остаться здесь, места всем хватит!.. Она с удивлением посмотрела на него и рассмеялась, и он смутился и опустил голову, и ей стало жалко его… Было грустно столько лет жила с этим человеком, но ни разу нс поинтересовалась, каково у него на душе? Не трудно ли? Не горько ли?.. И не потому, что была недобрая и холодная, хотя, наверное, такою тоже была, но не всегда же! Сделала над собою усилие, чтобы увидеть теперь уже словно бы отдалившиеся, сделавшиеся чужими, про которые и помнить не хочется, годы. Не сразу, по это удалось ей, поняла, что и тогда могла пожалеть и сказать доброе слово, но так уж получалось, что ни разу не возникало причины поступить подобным образом хотя бы по отношению к мужу, которого если и не любила, то уважала и признавала за ним право находиться рядом с нею.
«Да, да, в том-то и дело, что не возникало причины!..»
— Так ты не хочешь ехать в Верхнеудинск? — спросил Мефодий Игнатьевич.
— Н-нет, — не сразу сказала Марьяна, — Не хочу…
— А что же ты будешь здесь делать?
Марьяна помедлила, развела руками:
— А что здесь делают все остальные?.. Вот и я тоже… и я…
— Сумасшедшая!..
Странно, у нее и мысли не возникало, что она и муж, теперь уж, конечно, бывший, ведут себя как-то не так… и говорят бог весть о чем, а только не о том, что поломало их прежнюю жизнь.
Марьяна изредка оценивающе смотрела на возлюбленную Мефодия Игнатьевича, и этот ее взгляд был напряженный и жесткий, боялась за бывшего мужа, а что как он не будет счастлив и с этою, другою?.. Не хотела, чтобы так случилось.
— Я пойду, — сказала она.
Мефодий Игнатьевич напросился проводить, и они долго шли по таежной тропе, и он жаловался на время, такое жестокое, которое разворошило прежнюю жизнь и разбросало людей в разные стороны.
— Проклятое время… — говорил он. — Я пока мало что понимаю в нем. Но я все же пойму. Вот увидишь, пойму…
Однажды Марьяна очутилась на узкой, узорно петляющей меж сосен тропе и долго шла по ней, заснеженной и едва различимой средь белого пространства, пока не наткнулась на свежий бугорок земли, долго стояла, грустя, а когда пошла дальше, услышала чьи-то голоса. Спустя немного увидела на берегу Байкала юрту, подошла, открыла полог… В юрте жили какие-то старики и незнакомая женщина с ребенком. Увидела их, попросилась переночевать, и женщина сказала:
— А хоть и навовсе оставайся! — помедлив, добавила: — Нынче у каждого своя беда. Вон и у меня мужа забрали жандармы, и разное такое говорят про него — ужас прямо, а он никому не делал зла…
Она назвалась Марией.
— Поживи маленько, а там видно будет.
И Марьяна осталась, она ничего не умела делать, но ей и не надобно было ничего делать. Мария везде поспевала сама, да и старики умели спроворить и тоже не сидели сложа руки. Вначале Марьяна думала, что про нее никто не знает, но это оказалось не так. Однажды старики, думая, что она ушла, заговорили про нее, и были в их разговоре слова:
— А че возьмешь-то?.. Барынька… Но, видать, нынче тако время, что и барынька не сыщет себя.
На берегу Байкала, на высоком одиноком дереве жила какая-то большая черная птица, не ворона, нет, и не орлан, Марьяна сразу бы узнала их, это была другая птица, часами просиживала на дереве, изредка спускалась на землю и ходила промеж деревьев. Марьяна, бывало, сталкивалась с нею на тропе, и тогда робела и норовила свернуть, то же самое старалась сделать и птица. Но со временем обе привыкли и уже не торопились разойтись, случалось, подолгу разглядывали друг друга, пока и вовсе не обзнакомились. Теперь, если Марьяна не заставала птицу на дереве или на тропе, начинала волноваться и успокаивалась, когда птица прилетала. А потом научилась говорить с нею, точнее, говорила Марьяна, а птица слушала…
— Мне грустно и хочется плакать. Но я нс плачу. Не знаю почему, но я не плачу…
Птица слушала и, казалось, понимала, ободряюще хлопала крыльями.
— Спасибо тебе, милая. Спасибо… — говорила Марьяна.
Помедлив, начинала рассказывать про свою жизнь, и вместе с птицей, во всяком случае, так думала, удивлялась, какою неразумною и бестолковою, а подчас и попросту жестокою бывала прежде, и совестилась, и стыдилась.
— Господи, как нехорошо, как дурно!.. Но, честное слово, я думала, поступаю правильно, отвечая на чью-то недоброту тою же монетою. Но нынче я так не думаю, хотя не знаю, как поступила бы, случись теперь встретиться со злом. Я уж не такая, как прежде, но и теперешняя я никакая. Вот именно — никакая… Я все брожу, брожу по земле, себя ли ищу в людях, в себе ли все, что видела от них доброго?.!