— Это ж надо!..

У него было такое чувство, словно бы все происходящее на земле касается его лично и до всего есть дело, и даже до того, что у старого бедного арата[16] прохудилась юрта, а помочь некому, проснется поутру, а у порожка снег и очаг давно остыл… «Эк-ка!..» — с, досадою говорил Бальжийпин и мысленно силился помочь старому человеку, вместе с ним выходил из юрты и собирал затверделые ареальные лепешки, долго дул на очаг…

И все же это были редкие минуты когда он общался с окружающим миром, большую часть времени он находился в одиночестве. Мучительно трудно становилось заполнять время, к тому же с недавних пор короткие, едва ли не мимолетные воспоминания перестали приходить, и он очутился наедине с темнотою. Шаг в одну сторону, еще шаг, еще… А теперь обратно, шаг, другой, третий… Он ходил из угла в угол, ходил до изнеможения, до полного обессиливания, когда уже и рукой-то пошевелить трудно, а потом опускался на земляной пол и неподвижно смотрел перед собой, иногда казалось, что видит в темноте гладкие каменные стены, какие-то изжелта-серые полосы на них. А может, и впрямь научился этому за время пребывания в тюрьме?.. Во всяком случае, если вначале спотыкался обо что-то, о какие-то остро ранившие босые пятки выступы, странные на гладком холодном полу, то теперь, если даже пребывал в сильном волнении, уверенно двигался в темноте.

Уже не волновали, не тревожили воспоминания, и казалось, нечем жить дальше. Не лучше ли лечь и помереть?.. Б мозгу появлялась и эта мысль. Но что-то удерживало-, нет, не боязнь смерти, никогда не испытывал этого «чувства, был убежден: и после смерти дух, сыскав новую оболочку, станет жить. Другое что-то заставляло цепляться за жизнь. Впрочем, случалось, что подолгу не принимал пищу и лежал на холодном каменном полу в странном забытьи, когда вроде бы и осознаешь себя отринутым ото всех, и в то же время осознаешь лишь частью существа, другая же, едва ли не большая, с упрямою настойчивостью твердит, что ты свободен и волен поступать, как заблагорассудится, стоит захотеть — и снова очутишься посреди широкой степи, и рядом будут люди, и станут с почтением слушать, о чем бы ни заговорил… В такие минуты в теле появлялась слабость и непросто было вернуться к страшной реальности, все в существе противилось этому, сладкое и томящее полузабытье манило, казалось единственно доступным в мире, что еще в состоянии принести радость. И он цеплялся за эти минуты с настойчивостью удивительною, но открывался люк, и в темницу проникали лучи света, и полузабытье рассеивалось, он со смущением глядел по сторонам, трудно приходя в себя, и снова начиналось томительное и однообразное существование, которое при всем своем упорстве он не смог бы назвать жизнью. И все же он жил, но только в те часы, когда спал, тогда перед ним открывался прежний мир, и он был среди людей, спокойный и надобный каждому в большой неласковой степи. И он опять собирал травы и помогал слабым, подолгу говорил с молодым охотником, нет, он не жаловался на свою судьбу, просто удивлялся происшедшей в жизни перемене, удивлялся и людям, которые столь упорно преследовали и наконец настигли и заточили в темницу. Он не винил их, жалел, и все-таки это была какая-то другая жалость, не та, которая прежде двигала им, эта жалость была равнодушнее, чем следовало бы, и он понимал это и расстраивался, не хотел бы менять устоявшееся представление о сущем, которое отличалось ровностью и постоянством по отношению к кому бы то ни было, даже к трижды проклятому людьми, но ничего не мог поделать с собой. Это изнутри подтачивающее его, суровое и неоглядное, оказалось сильнее привычного представления. И тогда смятение пало в душу, стал думать, что чего-то не понял в жизни, и эти раздумья действовали угнетающе.

— О боги, что же случилось со мною? — спрашивал он и не получал ответа.

Проходила минута-другая, и он снова спрашивал:

— Что же вы молчите, боги? Иль вам тоже недоступен ответ?..

И ото было удивительно, прежде не сомневался во всесилии богов, уверовав, что про все знают и все понимают. Сомнение, закравшееся в сердце, было оттого и мучительно, что не проходило, а казалось, чем дальше, тем делалось больше. И все же, если бы он подчинил этому сомнению свое существо, стало бы нечем жить, но он сумел пересилить себя и думать о чем-то еще… Вдруг открыл, что, когда спит, его посещают разные видения, и эти видения, светлые и умные, заставляют мозг работать, а сердце чувствовать, и он подумал, что как раз во сне и живет, а во все остальное время словно бы находится в тяжкой дреме, когда и о себе-то едва ли помнишь: кто ты и зачем здесь, в этой мрачной тюрьме?..

И он решил, что отныне сон станет для него жизнью, надобной еще кому-то, кроме себя, а все остальное время будет считать дурным сном. И это попервости удавалось, просыпался бодрым и веселым и все силился вспомнить, что же нынче так обрадовало, но, к сожалению, ничего не мог вспомнить: здесь, в темнице, даже и сон был другой, словно бы неправдашний. Поначалу не придавал этому значения, говоря, что ничего страшного и он отыщет утерянную нить в следующий раз. Но со временем стал все больше задумываться о бесполезности собственного существования. Это было едва ли не самое мучительное — сознавать, что не в состоянии ничего сделать и никому помочь… многое умеешь, но уже не в силах воспользоваться своим умением, так зачем же тогда ты нужен, для чего цепляешься за жизнь?..

Однажды проснулся в какой-то странной тревоге, открыл глаза и долго лежал, глядя в темноту воспалившимися, отвыкшими от дневного света глазами, а потом сказал:

— Я умер? Неужели я умер?..

Голос показался каким-то странным, словно бы и не его.

— Значит, я уже и не живу, а только кажется, что живу?..

Он помедлил, точно ожидая чего-то, но вокруг было тихо, и эта тишина давила на уши, и, может, оттого в голове гудело, кружилось.

— Да пег, я живу, — сказал он. — Но эта жизнь не приносит радости. Словно бы уже и не подвластна мне и совершается по каким-то чуждым законам. Я не знаю этих законов, но хотел бы знать: может, тогда стало бы легче?.. Теперь я думаю, что многое в жизни прошло, не коснувшись меня. А раньше считал, что все самое важное происходит во мне или рядом со мной. Что-то случилось, и я уж думаю по-другому…

Бальжийпип замолчал, но еще долго висело в воздухе натянуто и строго: «По-другому… по-другому…» У него хватило сил дождаться, когда снова сделается тихо, и осторожно, тщательно прислушиваясь к каждому слову, будто боясь не успеть осознать их, а уж исчезнут, растворятся во мраке, сказал:

— Я искал смысл в себе, надеясь, что это станет нужно еще кому-то… Прав ли я был, поступая так? А если нет?..

Он вздрогнул, сказавши «нет…». Мучительно захотелось выйти из каменного мешка, чувства, обуявшие нынче, были настолько сильны и яростны, что не сумел вопреки всему, чем жил с малых лет, сдержать себя, вскочил на ноги, закричал:

— Эй, отпустите меня! Отпустите!.. Я не хочу! Не хочу!..

Крик бился о каменные стены, метался в глухом холодном мешке и возвращался к Бальжийпину, обессиливая, но он не сдавался и, пока были силы, все кричал, кричал, а потом упал на каменный пол и затих. Очнулся в ту минуту, когда, по его подсчетам, оберегатель темницы должен был открыть люк и опустить пищу. Но этого не случилось. Бальжийпин забеспокоился и все же взял себя в руки и стал терпеливо ждать. Но люк не открывался, а скоро в каменном мешке сделалось душно и жарко, наверху что-то затрещало, заухало… Нет, ему не почудилось, и в самом деле, потолок вдруг словно бы дрогнул, окрасился в ярко-желтый цвет. Бальжийпин со смятением посмотрел наверх не в состоянии понять, что же происходит там, а когда понял, смятение сделалось еще больше, воскликнул:

— Горит земля! О, боги, горит земля!..

Так вот чего он не сумел! Он не сказал никому о том, что чувствовал уже давно, не предупредил людей о беде, которая скоро придет на землю и будет сопровождать их не год и не два, пока не станет вселенской, испепеляющей все на своем пути. Он не предупредил людей, потому что следовал канонам веры, которая повелевала принимать все как изначальную заданность и при любых обстоятельствах находить в себе силы смиряться с нею.