— Клянемся!

— Даем присягу! — взметнули в небо сабли его сарбазы. Когда после полудня отряд выехал в степь, Даулен оглянулся. На выжженном холме, где два дня назад одиноко сидел его отец, как старый беркут, у которого нет сил взлететь, теперь чернел маленький бугорок — могила Ошаган-бия.

«Прощай, коке! Прости меня!»

Второй раз потеряв отца, теперь уже опочившего, джигит смотрел слезящимися глазами вперед. Но глаза его были влажны от ветра, он был тверд душой и собран, как никогда. Даулен огрел жеребца и вскоре поравнялся со своими товарищами.

Федосий действительно заехал в Туркестан и лишь потом встретился с Куатом. Узнав о гибели Жомарта и девяти его сыновей, он онемел от горя.

Куат потряс его за плечо:

— Что делать, Падес! Смерть не разбирает, кого уносит… Так, значит, было на роду им написано. А мы должны жить, слышишь? Крепись! Не падай духом!

— Эх, Куат! Не обманывай себя. Так вы и будете погибать, думая, что это предписано свыше? Куда вы раньше глядели? Джунгары все время угрожали вам мечом. Я удивляюсь вашей беспечности, глупому терпению. Если бы вы подготовились к обороне, не кусали бы сейчас локти! — Федосий был в отчаянье.

— А ты где был, Падес? Или с неба упал? Почему не предостерег нас, не подсказал… — Куат рассердился.

— За дело ты меня костишь, признаю. Но людей не так-то легко убедить. — Махов вздохнул. — Не было ли вестей о моей Груне?

— Аршагуль говорит, что женщины и дети укрылись за Туйоркешем. Кто погиб, кто попал в плен… Если она жива, думаю — встретитесь.

— Скорей разбирайте юрты!

Когда Рухия услышала этот крик Даулена, она, еле живая, лежала, ухватившись за веревку, привязанную к жерди. В глазах мужа было смятение, и она поняла, что случилось нечто ужасное. Боль на мгновение оставила ее…

— Рухия, как же будет с тобой? Ума не приложу! — В отчаянье Даулен присел у очага.

И вдруг, на удивление женщинам, собравшимся в юрте, Рухия, целый день не находившая себе места от боли, встала, положила руку на плечо Даулена.

— Ничего, за меня не беспокойся. Готовься к отъезду.

Ее усадили на верблюда, схватки больше не повторялись.

Вечером на привале Даулен подошел к Рухии и стал спрашивать о самочувствии.

— Милый Даулен, плохо ли хорошо, мы прожили с тобой вместе четыре года. Я вижу, ты хочешь мне что-то сказать. И свекор остался на холме, не примкнул к нам. Достойному человеку дороже всего его честь. Если ты что-то надумал, не беспокойся обо мне. Моя дорога — это путь моих земляков. Я буду твердой, поверь мне. Это верно, что женщина создана из ребра мужчины. У меня нет человека ближе тебя. Но разве я посмею оставить тебя при себе, когда все терпят бедствие, лишь потому, что нуждаюсь в твоей защите? Увы, таких женщин много, но грош им цена. Что ты хотел мне сказать?

Сердце Даулена переполнилось благодарностью к Рухии: она понимала его с полуслова.

— Любимая моя жена! Наверное, главное, что соединяет нас, — это искренность. Мне повезло в жизни, лучшей подруги, чем ты, и пожелать нельзя. Как мне отблагодарить тебя? Сейчас, в такую трудную для тебя пору, ты готова жертвовать собой. Если бы не выпало нам это ужасное испытание, разве я не поддержал бы тебя, отошел хотя бы на минуту? Но что я могу сделать сейчас? Может быть, придет время — и я смогу отплатить тебе за твою безмерную доброту и терпение. Если я когда-нибудь обидел тебя, прошу, прости меня, Рухия! Не для того я тебя встретил в жизни, чтобы потерять. Ты для меня тоже самый близкий человек, я всегда мог открыть тебе душу. Из твоего чрева рвется на свет наш потомок, живая память нашей любви. Поручаю его твоим заботам. Поверь, черные дни минуют, нам еще улыбнется радость. Будем жить ради этого дня. Жди меня с сыном, Рухия! А сейчас отпусти меня… — Он поцеловал жену в лоб.

— Доброго пути тебе, Даулен! Буду ждать тебя вместе с сыном.

С трепетом смотрела Рухия, как ее муж и еще несколько джигитов садились на коней. Их силуэты быстро растаяли в ночной мгле.

На рассвете к ним примкнуло еще одно кочевье — оборванные старики и дети, как выяснилось, дальние родственники аульчан.

— Слава аллаху, враг не перебил вас, вот и свиделись в трудную годину, — сказал один старик. — Мы очень голодны, три дня и росинки маковой у нас во рту не было.

Беженцы вытащили хурджуны, разожгли костры, зарезали несколько ягнят, чтобы накормить вновь прибывших.

Кто-то затянул в вечерней тишине заунывную песню:

Несколько голосов подхватили припев:

На глазах людей навернулись слезы. У каждого была своя тоска-кручина. Все они думали об оставленных близких, о родной земле. Общая печаль, горечь невосполнимых утрат объединяла их.

Один из стариков сердито пробормотал:

— Перестаньте петь!

— Почему?

— Своими причитаниями вы накличете врагов. Тогда не поздоровится ни вам, ни вашей песне.

— Вот ты и не пой, если боишься, а нам не приказывай. Мы — не жалкие трусы. Или мы забыли обычай предков? Они пели не только в радости, не забывали песню и в трудных испытаниях. Какой выискался! Затыкает нам рот! Как можно без песни — ведь в ней казахская душа… Нельзя затаить душу как что-то постыдное. Наши пламенные песни от века подымали людей на борьбу. Пусть родная степь станет свидетельницей наших страданий, пусть шелестящий ковыль разнесет весть о безутешном горе. Пусть она несется по всем аулам и весям. Нам нельзя иначе! Нельзя молчать! Или мы превратимся в толпу покорных рабов. Надо достойно принять выпавшее на нашу долю. Песня поможет нам выжить. Пойте люди, доверьте песне свою скорбь!

— Я не потому сказал… Воротит с души от песен: на моих глазах убили всех моих близких, никого не пощадили, даже годовалого внучонка бросили в огонь…

— А моих родных, думаешь, пожалели? Кого подвесили за ноги к кереге, кого копьем проткнули… Разве я когда-нибудь это забуду?

Высокий печальный голос продолжал:

И снова все подхватили припев:

Наутро беженцы двинулись в путь, снова потянулась изнурительная дорога. Вечером сделали привал. Рухия лежала под кустами, прислушиваясь к неясным болям в себе.

«О мой маленький забияка! Как ты мучаешь свою мать! Потерпел бы немного, скоро вернется твой отец. Сыночек мой ненаглядный!»

Вдруг она услышала крики, проклятия.

«О аллах, что там происходит?» — с ужасом подумала женщина. Она увидела, как ойроты бросают детей в пылающие костры. Вопли и рыдания уносились далеко в ночную степь:

— Ненаглядный мой! Лучше бы ты умер от голода…

— Чтоб земля под тобой разверзлась, негодяй, исчадие ада!

— Пусть и твоих детей вот так сожгут!

— Не отдам ребенка! Убей лучше меня!

В кровавых отблесках огня Рухия увидела эту страшную картину и все поняла.

Одна женщина, прижав к груди малыша, вырывалась из рук шериков.

— Пу-у-устите! Проклятье вам! — кричала обезумевшая мать.

Тогда ойрот замахнулся саблей; женщина упала наземь с отсеченной головой. Малыш с развевающимся на ветру хохолком ползал подле нее и гладил обезглавленное тело матери, жалобно пищал. Палачи не выдержали этого зрелища и нырнули в темноту. Другой шерик подбежал к ребенку и, подняв его на копье, бросил в огонь.