Рухия вскрикнула и потеряла сознание.
Она пришла в себя лишь на рассвете, увидела обугленные тела стариков и детей; казалось, сама земля стала пьяной от крови.
Шатаясь, Рухия побрела куда глаза глядят.
К полудню она примкнула еще к одному кочевью. Пожалев несчастную женщину, чужие люди напоили и накормили ее, утешили добрым словом.
Вдали показались хребты Каратау, замаячил свет надежды. Каратау — это жизнь. Там — свои, много казахских аулов. Перевалить через Каратау, — значит, вырваться из когтей смерти.
Только об этом думают сейчас беженцы, плетутся из последних сил, измученные, истощенные. Нет у них ни провизии, ни скота. Все утеряно, все досталось врагам.
Увидев вдали Каратау, загорелась надеждой и Рухия. Она пристально вглядывалась в пыльную дымку — не появятся ли казахские дружины…
«О мой несчастный народ! Где же твое войско? Куда разбежались трусливые ханы? Где же наши батыры, смелые удальцы, почему не мчатся навстречу с боевым кличем? Неужто они не видят, как нас истребляют, сжигают заживо, рубят мечами?»
Рухия не плакала, она выплакала все слезы.
И с погодой что-то странное творится: внезапно подымается ветер, начинается ливень. Ненастье доканывает изможденных людей. Многие начинают харкать кровью, валятся тут же на обочинах. Родственники подымают их с земли, пытаются тащить, а несчастные умоляют их: «Оставьте нас здесь. Бог прощает, и я прощу вам. Спасайтесь сами…» Но все равно их берут под локти, несут чуть ли не на себе. Еще бы — уже показался Каратау! Надо немного потерпеть, собраться с силами, и все мучения останутся позади. «Мы еще выпьем свежего кумыса, накушаемся парным мясом. Невзгоды забудутся, как страшный сон…»
Рухия еле волочила ноги, живот как будто сдавливало клещами, но, прикрыв платком рот и стиснув зубы, она старалась не стонать.
На своем пути беженцы встретили заблудившегося верблюжонка. Увидев людей, бедное животное с радостным ревом побежало к ним.
— Вот это удача! — обрадовались оголодавшие беженцы. — Воистину аллах увидел наши страдания.
— Ловите его! Если убежит, нам его не догнать.
«Бедный несмышленыш! — подумала Рухия. — С радостью устремился сюда, а его, доверчивого, поджидает смерть…»
Женщины быстро разделали мясо верблюжонка и принялись готовить пищу.
— Наконец-то мое дитятко поест мяса.
— Почки я отдам моему малышу. Можно?
— Поешь бульона, ненаглядный сыночек.
— Ах, если бы щепотку соли…
Недаром говорится — человек привыкает и к аду. Лица усталых путников посветлели, с них слетела безнадежность; благодаря судьбу, смотрели они на кипящие котелки.
Рухия не взяла в рот ни кусочка, ей даже было противно смотреть на мясо, — может, из жалости к верблюжонку или еще отчего, она и сама не знала. Свою долю она выменяла на два кусочка курта. Пососала этот курт, чтоб хоть как-то утолить голод.
«Где же мой Даулен? Жив ли он? Только бы нам свидеться! Тогда бы я высоко подняла нашего новорожденного, а сама взялась за повод коня моего ненаглядного. Счастье — это благополучие всего народа, мир и покой у очага. Но счастье — как сказочная птица… быстро улетает, лишь слегка коснувшись крылом… Мы были так счастливы. Вернется ли это время?»
Ночь без сна всегда кажется длинной. Рухия лежала на спине, глядя на загоравшиеся звезды. Вспыхнул Млечный Путь — столбовая дорога неба.
Закрыв глаза, Рухия молила звезды указать путь ее любимому, привести его к ней. «Неужели мы превратимся в вечных бродяг? — думала она. — У кого хватит сил выдержать этот бесконечный путь?.. Говорят, чтобы попасть в рай, надо на том свете пройти мост толщиной с волос. Наш земной путь не легче… За что страдают невинные люди, ответь, создатель? Почему ты насылаешь нам столько бед, а наших врагов не караешь? Или до твоего слуха не доходят наши стоны, мольбы о помощи? Как ты жесток к нам! Неужто ты считаешь нас ничтожными тварями, жалкими насекомыми, которых только и стоит давить? В какую пучину горя ты вверг нас! Чем предавать нас на бесконечные муки, уж лучше бы уничтожил всех разом!»
На следующий день Рухия молча плелась за кочевьем. Никому не жаловалась на судьбу. На коротких привалах поест дикого чесноку, попьет родниковой воды — вот и вся ее еда.
К ней присоседилась одинокая старуха; отказывая себе, потчевала ее куртом.
— Запомни, дорогая, — убеждала Рухию старушка, — ты должна заботиться о том, кто в тебе, — о твоем дитяти. Я уже отжила свое, а тебе вот-вот рожать придется, ты должна подкрепить силы.
Старуха с каждым часом слабела, ноги ее заплетались. Наконец она сказала Рухии:
— Доченька, дорога долгая, у меня нет больше сил идти. Не задерживайся, оставь меня здесь…
— Бабуля, потерпите еще немного, Каратау уже близко, — уговаривала молодая женщина, ведя старуху под руку.
— Нет, не могу больше… — Она в изнеможении осела на землю, оглянулась. — Вон там, за горами, лежит мое урочище, туда меня привезли невестой… Там осталась моя родня. Слышишь? Ветерок подул с той стороны… Грудь уже не ломит, легче дышится. О ветер родной стороны! Вот так лежала бы и все смотрела туда…
Старуха судорожно икнула и откинулась назад, ее неподвижные глаза смотрели в синюю даль…
Рухия оцепенела. Ей казалось, что силы покинули ее. У нее было одно желание — остаться здесь, в степи… «О проклятая жизнь! Все тебе неймется! Почему ты отбираешь у нас даже крохи надежды?»
Рухия тяжело поднялась, собрала сухие ветки, прикрыла лицо старухи.
— Бабушка! Пусть земля тебе будет пухом… Пусть твоя исстрадавшаяся душа узнает райское блаженство…
Еле передвигая ноги, Рухия вышла на дорогу. Тем временем беженцы ушли далеко, несчастная жена Даулена поняла, что ей их уже не догнать.
Она снова осталась одна.
6
В этом году Чирчик поздно вышел из берегов. В былые годы своенравная река в такую пору уже успокаивалась, вела себя тихо, как верблюд, уставший от брачных игр. Ее прозрачная вода, напоенная весенними дождями, сверкала на солнце. Но тут река разлилась внезапно, она ревела и клокотала.
Ветер нагнал черные тучи, сверкнула молния, загрохотал гром, на землю обрушился ливень. Всю ночь дождь хлестал как из ведра. По оврагам и лощинам понеслось множество ручейков, устремляясь в Чирчик. Словно непослушный ребенок, выпавший из колыбели, река вырвалась из своего русла. Как ретивый жеребец, закусивший удила, поток с грохотом мчался, стремил вспененные воды. Разъяренная пучина готова была смести все на своем пути, закрутить в бешеном водовороте случайную добычу. Не приведи господь попасть в ее хищные когти — измолотит, разобьет о прибрежные камни. В таком единоборстве выживает сильнейший — река знает свою силу, действует уверенно и беспощадно.
Борте-батыр проснулся в смятении. Ему снилось, что он не смог переправиться через разлившийся Чирчик. Боясь наводнения, его аул, расположенный ниже по течению, спешно перекочевал в степь, подальше от разбушевавшейся реки. В рассветных сумерках батыр нащупал свои сапоги — саптама. С неохотой поднялся, вышел из юрты. Порывистый ветер вырвал из его рук полог и ударил им Борте по плечу.
Батыр обогнул юрту и крикнул:
— Байбише! Вставай! Надо разбирать шанрак да уезжать подобру-поздорову. — Бешеный ветер стегал его по лицу.
Из-за юрты показалась женщина в годах, показалась и тут же юркнула в тепло. Но не ее искал глазами Борте.
Вскоре он вернулся, ведя под уздцы гнедого жеребца. Снова не встретив свою токал — молодую жену, Борте рассвирепел и, схватив с земли березовую дубину, начал лупить ею по стенкам отау.
«Кому нужна эта смердящая жизнь?! Если собственная жена не ставит меня ни во что, я разрушу свой дом!» — думал в сердцах батыр.
Тонкий шанрак накренился под ударами, полетели кошмы. Из юрты, прикрывая чем попало наготу, выскочили двое: его красавица токал и парнишка-пастух.
Обессиленный, Борте опустился на землю. Он не мог смотреть ни на свою простоволосую жену, ни на ее улепетывавшего возлюбленного.