— Эй, старый пес! Теперь ты будешь при мне. Своими глазами увидишь, как твои батыры становятся бабами, а ваши женщины — нашими подстилками. Вот тогда ты по-другому запоешь. Развяжите ему руки, полоумный старикашка никуда не денется.

— Я еще не кончил, кровопийца!

— Брешешь как шелудивая собака, брошенная хозяином. Мне надоел твой лай!

— Ты еще не знаешь, как я умею кусаться! — С неожиданным проворством сухопарый аксакал бросился на Манжу и вцепился ему в горло.

Видимо, ярость и беспредельное отчаянье прибавили сил старику. Ойрот выпучил глаза и захрипел. Слабеющей рукой выхватил кинжал и вонзил его в грудь Ошагана.

Старец зашатался и плюнул кровью в лицо Манжу.

— Звери! Все равно пропа-адете! Поги-ибнете! — Это были последние слова бия.

Его жилистые пальцы, сведенные судорогой, долго не могли оторвать от горла полководца.

Рыча от боли, Манжу стал растирать посиневшую шею. Взглянув на мертвого старика, он пнул его носком гутула.

— Проклятый народ! Даже дряхлые старики у них кусаются как львы. Если так пойдет, мы и вправду будем валяться незахороненными, — покачал головой ойрот.

И сутки не прошли, как эти слова Манжу подтвердились.

Его шерики безмятежно спали под покровом бархатистой ночи. Не встретив покуда сопротивления у казахов, они даже не поставили часовых.

На рассвете, когда первые лучи прорезали легкие сумерки, к лагерю приблизились десять всадников. Это были разведчики Сайрык-батыра, собравшего дружину в семьсот воинов; среди них был и Даулен, который, прослышав, что батыр собирает войско, прискакал к нему с двадцатью джигитами. Люди рвались в бой: каждый день они слышали о злодеяниях врага, грабившего аулы, убивавшего их земляков.

Высмотрев расположение врага, джигиты прискакали к Сайрыку.

— Если мы нападем внезапно, никто из них не уйдет живым.

— Как они обнаглели! Храпят, словно у себя дома!

— Нельзя медлить. Надо расквитаться с ними!

— Как ты думаешь, Даулен, — спросил Сайрык, когда они остались одни, — перережем их спящих или встретимся в открытом бою?

— О Саке! С волками надо расправляться по-волчьему. Ведь они вероломно нападают на женщин и детей, проливают нашу кровь. Надо воспользоваться их замешательством.

— Нет, Даулен, мы не разбойники, мы защищаем нашу поруганную родину. Я хочу испытать своих джигитов на поле брани. Справедливость на нашей стороне, — значит, и победа будет за нами. Честная схватка приносит неувядаемую славу, подымает боевой дух. Я — за открытый бой!

С рассветом дружина Сайрыка окружила войско Манжу. Батыр разделил силы своих сарбазов: сто джигитов засели в засаде, сам он командовал средним отрядом, вести правое крыло он поручил дулату Ельчибаю, а правое — Уйсун-батыру.

— Ты, Ельчибай, со своими сарбазами спрячешься в камышах. Отступать Манжу будет к Таласу, там его и встретишь, — строго наказал Сайрык.

Проснувшись, ойроты увидели сверкавшие на солнце копья казахских джигитов. Шерики не ждали нападения, не рассчитывали, что их окружат; охваченные паникой, они приняли небольшой отряд чуть ли не за целую армию.

— Саке, предоставьте мне право поединка, — попросил Даулен.

Сайрыку было понятно желание Даулена, но он жалел молодого джигита, ему не хотелось, чтобы погиб единственный мужчина, уцелевший из рода Ошаган-бия. В том, что аксакал мертв, батыр не сомневался, — разве пощадят старика эти звери? Но нельзя и отказать Даулену — это вопрос чести. Скрепя сердце Сайрык согласился.

— На поединок! — крикнул Даулен, гарцуя на своем белоногом жеребце.

Со стороны ойротов, сверкая доспехами, выехал внушительного вида воин. Все затаили дыхание. Даулен сражался во многих боях, но был он слишком худощав, тонок как тростинка, а его противник — сущий исполин, весил по крайней мере в два раза больше.

— Что, казахский сморчок, дрожишь? — заревел ойрот. — Не сносить тебе твою головенку! — Он обнажил саблю.

Даулен пришпорил коня и поскакал навстречу.

— Бродяга, наглый разбойник! — закричал Даулен и, ловко вывернувшись из-под вражеской сабли, с размаху ударил ойрота палицей по затылку.

Тот рухнул на землю, но ноги его долго еще волочились в стременах; конь встал на дыбы, чтобы сбросить мертвое тело, и голова убитого, ударившись о валун, раскололась как арбуз.

— Стреляй! Бей их без промаха! — отдал команду Сайрык.

Степь и горы огласились боевыми кличами:

— Бухар!

— Дулат!

— Аруак!

Ойроты перепугались не на шутку: их батыр бесславно погиб, а сами они, окруженные казахами, оказались под обстрелом.

Казахи разили врагов саблями, орудовали палицами, пользуясь их замешательством. Воины Манжу метались, как лошади в горящей степи. «Вот и смерть пришла», — угрюмо думал джунгарский тысячник. Он отдал приказ прорываться к Таласу, не подозревая, что ведет своих шериков в засаду Ельчибая.

Если в сердце поселяется страх, там нет места мужеству. Перед лицом смерти человек нередко забывает о чести, выдержке, упорстве. Ужас охватил воинов Манжу. Они бежали врассыпную, надеясь вырваться из когтей смерти. Бросившиеся в погоню казахские джигиты без труда снимали их с коней.

— Разожги большой костер! — приказал Сайрык одному из своих людей. — Надо подать сигнал сарбазам Ельчибая. И пусть наши подтягиваются.

Завидев дым, отряд Ельчибая с боевым кличем кинулся наперерез ойротам, им поспешили на помощь еще сто джигитов.

Воины Сайрыка действовали сплоченно. Окружив врага с трех сторон, они наголову разбили ойротов на берегу Таласа, уцелело не более ста шериков.

Манжу увидел Сайрыка, приближавшегося к нему на взмыленном жеребце, и, желая уйти от схватки с предводителем казахов, кинулся вместе со своим конем в Талас. Словно овечья отара, ведомая козлом, его шерики, расталкивая и давя друг друга, бросились в воду с крутого берега. Бурный Талас поглотил их всех до одного.

Сайрык победил, но дорогой ценой. Сто его сарбазов полегли на поле брани, в ста юртах дети будут расти без отцовской ласки, сто молодых женщин уже не припадут к стременам коней своих мужей…

Сайрык долго не мог прийти в себя. «Какие это были прекрасные парни! Если бы не лютая година, каждый стал бы уважаемым человеком в своем ауле, его вожаком. Сколько смелых надежд погибло в их искрящихся глазах! Кто знает, может, из неродившихся детей этих джигитов выросли бы акыны и батыры, мудрецы и ораторы… О чудовищная несправедливость войн! Смерть оборвала не только молодые жизни этих казахов, но и неспетые песни будущих поколений, которые безвестно рассеялись в воздухе. Прощайте, дорогие! Спите спокойно. Вы заслонили сотни жизней, пожертвовав собой, и народ не забудет вас. Я тоже буду помнить вас вечно, расскажу своим землякам, как бестрепетно приняли вы смерть. Я отомщу за вашу гибель, буду сражаться с врагом до последнего дыхания. Ваши надежды сбудутся. Ваше благородство останется в памяти народной. Прощайте, орлы, прощайте герои!» — Сайрык бросил горсть земли на братскую могилу.

Даулен пошел искать своего отца.

Воины устроили привал, накормили несчастных стариков и старух. Привели захваченный врагами, награбленный ойротами скот. Джигиты не могли долго оставаться здесь, поэтому под охраной пятидесяти сарбазов печальная вереница двинулась, а люди Сайрыка собирались примкнуть к ним позже. Они торопились влиться в войско Бокенбая, собиравшего добровольцев.

Даулен вернулся, неся на руках щуплое тело отца.

— Они изверги, Саке. Как я могу забыть об их злодеянии?! — рыдал убитый горем сын.

— Не падай духом, дружище. За отца ты уже отомстил. А теперь мы должны освободить нашу поруганную землю. Мы все почитали Ошаган-бия за его доброту и светлый ум. И свой конец он принял мужественно: предпочел позору смерть от вражеского клинка. Пусть наши булаты умножат его славу. В этот день скорби мы клянемся отомстить за наших павших джигитов и замученных старцев! Клянемся алыми тюльпанами и бурными волнами нашего Таласа! — Молнией сверкнула сабля над головой Сайрыка.