— Мы же спасаемся бегством…

— Не вы одни спасались… А потом бежали враги под ударами отважных батыров. Казахи рождаются орлами и умирают гордо. Запомни это. А теперь дай мне свои руки, я благословлю тебя. — Старик прошептал слова молитвы.

— Что я скажу людям, отец?

— А ты им ничего не говори. Сейчас каждый думает о себе. А потом они поймут и не Станут укорять меня. Как я могу уйти отсюда? Здесь мои горы, моя река, даже пепел родного костра будет тосковать по мне. Если я сейчас уйду, то уж не будет сил вернуться обратно. Пусть бог упокоит мои старые кости здесь. Нагнись, Даулен-жан. — Бледные губы старца коснулись лба сына. Две слезинки блеснули в его выцветших глазах, потом лицо аксакала сделалось суровым, и он застыл как седой валун.

В оцепенении Даулен кивнул; тяжело поднявшись, сел на коня. Он еле держался в седле, тело его сотрясали беззвучные рыдания. Он предавал отца в руки врагов, но иного выхода не видел. За его плечами оставался живой смертник. Это была первая смерть на его коротком веку. Прижавшись к гриве коня, Даулен обернулся и увидел четкий силуэт отца — как степной беркут, старик сидел на кургане.

Чем дальше джигит уезжал от аула, тем меньше становился холм и вскоре он уже напоминал могильный бугорок. Этот одинокий курган стал называться потом «Бий-тюбе» или «Оставшийся старец». Сколько легенд и преданий сложили о нем люди!

С запада накатила черная туча. Засвистел пронзительный ветер. Талас разбушевался, его пенистые волны с силой ударялись о скалы. Начавшийся дождь перешел в ливень. Буря переворачивала котлы и кереге, оставленные беженцами, и, подхватив, несла их к берегу Таласа.

Ливень буйствовал несколько часов кряду. Непохоже было, что он уймется, но Ошаган так и не сдвинулся с места. Он весь вымок, холодный ветер пробирал его до костей, под ногами старца бушевал Талас. Опустилась темнота, дождь лил не переставая.

Но опечаленный старец даже был рад разбушевавшейся стихии. «Чем погибнуть от вражеской пули, лучше умру своей смертью, — думал он. — Лей, дождь! Бушуй, неистовый ветер! Разгорайся, народный гнев! Разнеси по всем весям стон моих земляков. Греми, гром! Сверкай, молния, покарай захватчиков, родная земля! Стань злой мачехой для проклятых чужеземцев!»

Дождь стих лишь к утру. Из-за горных вершин показалось солнце. Его лучи высветлили красную воду Таласа. Ошаган поднял отяжелевшую голову и в испуге закричал:

— Кровь! Это течет кровь!

Эта долгая ночь доконала старика: щеки его впали, он натужно кашлял. Когда солнце поднялось в зенит, вдали показались ряды всадников. Проклятая чума надвигалась черным шквалом. Клубы пыли подымались над еще не просохшей землей.

Конский топот все приближался, слышались боевые кличи, лязг сабель.

Это вел свое войско Манжу, соратник Галдан-Церена, сына Цэван-Рабдана. Он жег аулы, истреблял всех поголовно и, не встретив пока никакого сопротивления, совершенно обнаглел. Он убивал мужчин и детей, глумился над женщинами, а пленных старух заставлял варить пищу и смотреть за награбленным скотом. Горестный обоз тянулся позади его шериков.

Отряд сделал привал на месте откочевавшего аула. Ойроты грызлись как собаки, деля скарб, оставленный беженцами. Иные так увлеклись мародерством, что пустили в ход ножи, их пришлось разнимать всадникам.

Пригнали овечьи отары. Видит око, да зуб неймет: жадные шерики зарезали столько овец, что не могли сварить и съесть мясо, кровь ручьями текла по земле.

Пленным казашкам приказали приготовить кумыс для военачальников.

Ошаган все еще сидел на кургане. Снизу доносился дразнящий запах бараньего курдюка. У него засосало под ложечкой, невыносимо хотелось есть.

Для Манжу поставили пятикрылый шатер. Его нукеры привели пленных в жалких рубищах. Манжу, усевшись на деревянную люльку, валявшуюся на земле, отдавал короткие приказания своим прислужникам.

Пленным развязали руки. Кто-то из шериков крикнул: «Беги!» — но никто не двинулся с места. Засвистели нагайки. «Бегите!» — повторили приказ. Один пленник, втянув голову в плечи, попробовал бежать, к нему присоединились еще двое. Тут же засвистели стрелы, и беглецы упали на землю.

Видевший все это Ошаган застонал.

Снова раздалась команда: «Беги!» Тогда один пленный джигит бросился на шерика и, выхватив у того из рук саблю, отсек ему голову. Но тут же его настигло вражеское копье.

Кровопийцы не пощадили никого. Зарубили всех пленных на месте. Там, где стояли давеча мирные юрты, выросла гора трупов. Даже не оглянувшись на своего убитого товарища, палачи вытерли сабли и направились к кипевшим котлам.

Ошаган обомлел. «Звери, сущие звери! Пролили кровь, а теперь набивают брюхо как ни в чем не бывало. Несчастный мой народ! Неужто так и истребят казахов, каждого по отдельности? Разве они посчитаются с моими земляками? Ведь им нужен скот и наши пастбища. Умертвят всех до единого, а кровью напоят Талас. Они хотят стереть нас с лица земли. Вот мясники — режут людей, как овец! Бедные парни! Погибли ни за что!» — Старик не мог унять свой гнев.

Тут кто-то вышел из шатра Манжу и направился к женщинам, суетившимся у костров, — наверное, с тем, чтобы их поторопить. Одна из старух, в измазанной сажей косынке, зачерпнув поварешкой сурпу, хотела было попробовать ее на вкус, но подошедший шерик ударил женщину плетью. И этого ему показалось мало: он повалил несчастную на землю и стал ее пинать сапогами.

Ошаган-бий не выдержал. Он бросился с холма, крича:

— Не трогай женщину, мерзавец!

Заслышав казахскую речь, сидевшие у костра схватились за оружие.

Во мгновение ока Ошаган был связан, но продолжал кричать:

— Прекратите издевательства! Я не дам ее бить!

Аксакала потащили к шатру Манжу.

Тот хмуро посмотрел на него.

— Откуда ты взялся, бродяга?

Ошаган пришел в себя и даже выдавил усмешку.

— Ты хотел меня оскорбить, а, говоря по правде, бродяга не я, а ты. Я нахожусь на своей земле. Я уважаемый человек в своем народе, меня зовут Ошаган-бий. Это пастбище — мое, эта река — мой Талас. Ты и есть сущий бродяга, приблудный пес.

— Где же твой народ, Ошаган-бий? Где твои сородичи? Чего можно ждать от народа, добровольно отдавшего свою землю, оставившего своего бия на потеху врагам? Ну-ка отвечай!

— Героизм — удел многих, а не единиц. Тебе не понять, почему я здесь остался. А мой сын уехал, чтоб собрать войско и жестоко покарать вас, разбойников. Мои земляки откочевали, но остались их стойбище, мой очаг. Они обязательно вернутся. И что тогда будет с тобой? Думал ли ты об этом?

— Не настанет такой день. Мы истребим казахов поголовно, наполним твою реку трупами.

— Ошибаешься! Полностью вы нас не уничтожите. Ты — грабитель, и твои воины — жалкие воры без чести, без совести. Даже степной ковыль отринет вас, станет вам ножом острым…

— Да опомнись, Ошаган-бий! Или ты совсем ослеп? Вот уже десять дней я делаю с вами что хочу, всех режу напропалую, и еще ни одно копье не поднялось против меня. Твои угрозы ничего не стоят. Или ты думаешь, я испугаюсь такого старого хрыча, как ты? Нас семь тысяч. Под семью знаменами мы хлынули с семи сторон, как семь могучих рек, и наводнили все кругом. А твой Абулхаир, твой Барак — ничтожества, пустые головы. Кто поведет казахов? Твои батыры перебиты в своих зимовьях, никто из них не принял боя.

— Эй, вояка! Кого ты запугиваешь своими семью туменами? Никому не под силу истребить целый народ, даже китайскому императору. Подлость, насилие ты считаешь подвигом? Чем ты хвастаешь — тем, что убиваешь матерей и режешь маленьких детей? Но издревле известно, что поднявший руку на мать сам подохнет как собака. И ты, и твой хунтайши останетесь гнить на этой земле без погребения. А наши холмы и рощи будут называться «Ойротская могила», «Урочище джунгар». Пришедший с мечом от меча и погибнет. «Не рой другому яму…» — да ты и сам знаешь эту пословицу. Разве мы вас звали? Мы сжигали ваши улусы, топтали ваши стойбища? «Смерть за смерть!» — говорили наши предки. Не думай, наш обычай не утрачен. Ни один из вас не останется в живых. В это я верю. Радуйся чужому горю, горлань, но дни твои сочтены. Ты опьянел от крови, а на душе у тебя кошки скребут. Тот, у кого душа темна, не узнает светлых дней. Страшно сгинуть в чужом краю, умереть без погребения… — Старец облизал пересохшие губы.