Жоламан на мгновение открыл глаза: голубое небо, горы и степь яркой вспышкой обожгли ему зрачки. Потом все погрузилось во мрак, Жоламан потерял сознание. Над ним склонился Габан-убаши.

Тасыбек дрался самозабвенно. Увидев Жоламана, упавшего с коня, он поспешил на выручку, но, споткнувшись, выронил саблю. Торопясь, он подскочил к шерику, накинувшему петлю на шею юноши, и вцепился ему в горло.

— Будь проклят твой дед и прадед! Все вы до седьмого колена! Душить вздумал, гад! Вот как душат, вот! Отправляйся в преисподнюю! Будьте прокляты!

Жилистые руки Тасыбека сомкнулись вокруг его горла как железные клещи, никакая сила не смогла бы их оторвать.

Над головой Тасыбека сверкнула сабля.

Два тела рухнули рядом.

Жоламана, упавшего с коня, увидели Жомарт и трое его сыновей — оставшихся в живых из девяти. Они кинулись к нему, но ойроты преградили им путь. Первым пал Тынышбай. Он успел вытащить стрелу, пронзившую ему грудь, и рухнул с коня. Руки, не выпускавшие весь день саблю, повисли как плети. Его похолодевшие пальцы уже не сыграют искрометный кюй. Прощай, домбра! Как жаль, что смерть настигла Тынышбая в расцвете его жизненных сил, когда ему наконец открылась тайна вдохновенья…

Тут конь Жомарта застыл на месте, словно его ударили по голове обухом, и стал медленно оседать. Прикрывая пешего батыра, двое его сыновей стали потихоньку отступать в сторону Большого Торе. Сейчас они уже не могли помочь Жоламану, ничком лежавшему на земле. Да и поведение врагов переменилось: как жадные волки, они зажали в кольцо батыра, их скуластые лица ухмылялись, узкие глаза лихорадочно блестели, как бы говоря: «Ага, попался в ловушку, славный Жомарт-батыр!»

Батыр споткнулся о чье-то тело, пригляделся и увидел руку, вцепившуюся в горло. У него защемило в груди: он рассмотрел горло с запекшейся кровью, а головы не было, она отлетела от удара саблей. Жомарт узнал лежавшую на земле голову Тасыбека.

Солнце опускалось за хребет Большого Торе, — казалось, вечное светило стремительно убегало от зрелища этой кровавой бойни.

Умолкли крики. Жомарт различал лишь топот коней своих преследователей. Над его головой пролетела маленькая ласточка, батыр боялся взглянуть на нее — это жизнь прощалась с ним… Какое-то подобие улыбки пробежало по его суровому лицу — как все же причудлива жизнь: он слышит приветную песню птахи в тот миг, когда судьба готовится нанести ему последний удар. Казалось, на лице старика распрямились морщины, тусклые огоньки вспыхнули в глазах. Прощаясь в этот миг с родимой степью, с которой было связано все лучшее в его жизни, с землей, принесшей ему счастье мужчины и славу воина, Жомарт горевал о том, что кончает свои дни так печально. Тут же он взял себя в руки и, размахивая саблей, стал пробиваться вперед. Он и не думал склониться перед врагом. Сколько его пота впитала родная земля, теперь он польет ее своей кровью. Степная земля — родимая колыбель, она помнит его лучшее время. Сколько раз, возвращаясь с победой, он ликовал, пел во весь голос. Как жаль, что в трудную годину он не смог личным примером поднять своих беспечных земляков, живущих более прошлым, нежели настоящим, и привыкших по старинке надеяться на свой кулак, как будто им можно сразить вооруженного противника. Народ разрознен и не внемлет урокам истории. Что осталось от многих бесполезных кочевий, кроме заглохших пепелищ? Теперь враг разобьет по частям его соплеменников, время упущено, тупость, невежество сильных мира сего, их недальновидная политика привела народ на край гибели.

Старик думал обо всем этом, и у него дрожали губы. Он и не заметил, как очутился у отвесных скал Большого Торе. Перед ним точно из-под земли вырос всадник на кауром коне. Это был Шуна-Дабо, сын Цэван-Рабдана. Выпрямившись на стременах, он важно изрек:

— Жомарт-батыр! Покорную голову меч не сечет. Я не стану хвастаться своей победой, а ты считай себя побежденным. Я был наслышан о твоей отваге и сегодня убедился, что молва не лжет. Не собственным мужеством я одолел твою гордыню, я победил числом и умением. И мне и тебе ясно: вы застигнуты врасплох из-за своей же беспечности. Теперь никто не придет тебе на выручку — кто остался из твоих сыновей? Полегли твои соратники. Можешь кричать весь день, разве что куланы степные тебя услышат. Из-под копыт клячи даже пыль не стелется, это я о тебе говорю, Жомарт. Ты похож на старого мерина. Лично тебе я не сделаю ничего худого… Отпустите его! — приказал он своим шерикам.

Два сына батыра — Жаунбай и Садырбай, — стоявшие молча по обе стороны от отца, замерли, увидев направленные на них луки. Вглядевшись в ряды ойротов, Жаунбай вспомнил неоседланного гнедого и хозяина странной стрелы, он хотел броситься на него, но в тот же миг рухнул на землю, поверженный. Тело его судорожно дернулось и замерло. Вторая стрела сразила Садырбая.

У Жомарт-батыра потемнело в глазах, он схватился за саблю и колючими глазами впился в ухмыляющееся лицо ойрота.

— Шуна-Дабо, мне, казаху, унизительна твоя милость. Я не собираюсь спасать шкуру и навлекать на себя позор. Лучше лягу в сырую землю. Ты плохо знаешь казахов, у нас много героев, много сильных личностей. Не за горами тот день, когда твоя гордыня будет повержена. Ты послушай наши песни — все они о мужестве народном. Ради нашего славного будущего ничего не жаль. Я приношу себя в жертву — выходи на поединок!

— Где ты видел, батыр, чтобы чингизид дрался с черной костью? Если хочешь, сразись с любым моим шериком. — Шуна-Дабо был явно уязвлен.

Кто-то вышел в одной кольчуге-безрукавке.

С лязгом скрестились сабли. Глаза Жомарта налились кровью, он не видел никого, кроме своего противника. Старый батыр, подавленный и вконец измотанный, конечно же не мог дать должного отпора, только руки еще помнили былой навык. «Но я все равно пролью его кровь!» — мелькнуло у него последнее желанье.

Крякнув, Жомарт ударом сабли выбил оружие из вражеских рук, в тот же миг его булат сверкнул над головой шерика, нанося сокрушительный удар.

Шуна-Дабо кивнул.

Со всех сторон вонзились копья в незащищенное панцирем тело и высоко взметнули Жомарта.

— Ну как, батыр, что ты теперь видишь?

— Вижу родную степь, горы, всю свою землю вижу. А ведь и сейчас я стою выше тебя…

Копья опустились.

Жомарт собрал последние силы, сделал шаг и упал на своих сыновей-богатырей, лежавших в обнимку.

3

Солнце уже скрылось за горами. Над поруганным, растерзанным аулом стояла зловещая тишина. Постепенно рассеялась пелена тумана. Кругом не было ни души. От богатого цветущего селенья осталось черное пепелище. Паря над трупами, картаво каркают вороны — эти горе-вестники степи. Нет других голосов. Не слышно. Утихла дробь коней врагов — они перекатили через перевал.

Тусклые звезды вспыхнули в траурном небе. И с первой звездой в сожженном ауле послышался безутешный плач. Он напоминал стон белой верблюдицы-аруаны, потерявшей детеныша. Плач то обрывался, то нарастал с новой силой, нарушая мрачное безмолвие. Немало повидал слез древний Каратау, но и он содрогнулся от этих душераздирающих стенаний.

То плакала несчастная Аршагуль. Среди разбросанного скарба, прижав к груди малыша, она рыдала безутешно. Перед ней лежал шанрак сгоревшей юрты.

Увидев врагов, ворвавшихся в аул, юная мать металась по юрте, прижав к себе Тасбулата, и все кричала: «Не отдам! Не отдам!» Потом в изнеможении опустилась на лежанку. Она не помнила, сколько просидела так. Затем с трудом поднялась, распахнула безрукавку и дала малышу грудь. Грудь набухла от молока, Тасбулат жадно сосал.

Вдруг Аршагуль почувствовала запах паленого. Она выскочила из юрты. Все вокруг пылало, пламя неумолимо приближалось. Мешкать было нельзя. Аршагуль охватил ужас. Путаясь в длинном платье, она побежала. Внезапно она споткнулась. Это был огромный казан деда-батыра, в котором помещалась туша стригунка. Аршагуль притаилась за котлом-великаном. Сердце бешено колотилось в груди.