Откушав, гости вышли во двор, вымыли руки и стали расходиться.

— Игрунья моя, теперь ты вышла замуж и приехала к нам как гостья, попроси меня о чем-нибудь, я выполню любое твое желание, — улыбаясь, сказала Рухия и обняла Бексану.

Ощутив теплое тело невестки, Бексана почувствовала, как в бок ее что-то легонько толкнуло. Рухия наклонилась к ней и шепнула:

— Это забияка братишка здоровается со своей тетей…

Бексана крепко поцеловала Рухию. Эта застенчивая миловидная женщина всегда была ее любимой невесткой. Бедняжке не везло: четыре года назад она вышла за Даулена, а детей все не было. Бексана от души сочувствовала Рухии, и, верно, создатель услышал их молитвы, скоро подруга ее юности станет матерью. Бексана ощутила, что Рухия стала ей еще дороже.

— Женеше, мое единственное желание — не расставаться с тобой, но я уезжаю, поэтому подари мне песню, пусть хоть твой голос останется со мной.

— Игрунья моя, я ведь уж давно не пою, какая из меня певица… — попробовала отказаться Рухия, но Бексана настаивала, и жена Даулена запела.

Джандыр никогда не слышал этой песни, в ней звучал трепет влюбленного сердца, страстное ожидание и затаенная печаль. «Кто бы мог подумать, что у нее такой чарующий голос! Но что за горестные вздохи вылетают из ее груди? Чего она боится в минуты радости, покоя? Умница Бексана, что попросила ее спеть, это лучший подарок…»

Затаив дыхание, собравшиеся слушали Рухию. Ее песня, овеянная легкой грустью, была напутствием любимой золовке, уезжающей в далекий аул, пожеланием счастья.

Когда Рухия кончила петь, спутник Джандыра сказал:

— В ее песне заключено многое. Я просто крикун рядом с ней. Спасибо, сердечное спасибо! — И он склонился перед Рухией.

На рассвете гости уехали.

Прощаясь, Ошаган-бий поцеловал Бексану в лоб.

— Будь здорова и счастлива, внученька. Не знаю, увидимся ли, поэтому прими мой совет: почитай своего свекра, слушайся свекровь, будь верной подругой и помощницей мужу. Радуйся, живи весело, цени годы, отпущенные тебе творцом. Мы живем в тревожное время, помни, что все мы смертны в этом мире. Ты всегда понимала меня, дорогая, и сегодня ты устроила мне праздник, я вспоминал юные дни. Я хочу, чтобы тебя уважали на родине мужа. Не кичись своим славным родом, добивайся всего сама, внученька. Не падай духом, не плачь, слышишь? Я тоже вытру слезы. Какой в них толк! Если меня не будет, с тобой останутся твои родичи, твой народ. Соскучишься — приезжай меня проведать. Если не застанешь меня в живых, навести мою могилу. Я из-под земли тебе улыбнусь и от радости перевернусь на другой бок. Будь здорова. — Он снова поцеловал Бексану и благословил ее.

Рухия плакала, прощаясь с ней.

— Прощай, моя игрунья! Больше я тебя не увижу.

— Что ты говоришь! Не накликай беду.

— Я чую что-то недоброе. Наверное, мне осталось жить недолго. — Со слезами Рухия протянула Бексане узелок.

— Что это, женеше?

— В дороге посмотришь. Ну, с богом! Зятек, не обижай мою игрунью…

Даулен проводил племянницу до берега Таласа.

Нетерпеливая Бексана развязала узелок. Там был талисман с горстью земли, ожерелье из таволги, вышитый носовой платок и веточка полыни.

Земля закружилась перед глазами юной женщины, к горлу подступил комок. Ожерелье было памятью о Даулене. Он сделал его вскоре после женитьбы. Платочек — память о Рухии, земля — кусочек родного края, полынь — запах отчего аула. Ее дорогая невестка ничего не забыла. Громко рыдая, красавица Бексана уезжала все дальше от родных мест.

Через три дня после их отъезда аул Ошагана настигла лютая беда.

Утром женщинам показалось, что у Рухии начались родовые схватки. Наспех к жердям юрты прикрепили веревку, чтобы роженица могла за нее ухватиться. Однако опасения оказались преждевременными. Ошаган-бий гадал на бобах. Но расклад все время получался плохой, и старик не на шутку встревожился. В сердцах опрокинул шкуру стригуна, на которой гадал, поднялся, тяжело опираясь на землю, и вышел из юрты.

Диск солнца окружал странный черный нимб — как при затмении, ни с того ни с сего разбушевался Талас, вода в нем поднялась, словно начиналось наводнение.

Долго простоял Ошаган, опираясь на посох.

В отау Даулена была суматоха, то и дело в нее входили женщины, бормотали заклинания.

Ошаган-бий думал:

«Появление на свет маленького несмышленыша — большая радость, но и большая ответственность, ведь так, создатель? Из-за этого весь аул ходуном ходит. Он еще не появился на свет, а сколько забот доставляет людям. Спеши, спеши в мир, мой внучек, но главное, чтобы была жива и здорова моя любезная сноха. Как она будет рада своему первенцу! Правда, и радость недолговечна… Что это мне взбрело на ум? Так можно и сглазить. Это все оттого, что я переживаю за сноху. Разве простое дело — родить человека? Вот и весна незаметно пришла. Как стремительно бежит жизнь! Мне уже перевалило за семьдесят, а желаний не меньше, чем у молодого. Оказывается, возраст не помеха, и несбыточные мечты терзают человека, даже когда становятся родителями его собственные дети. Скворцы прилетели… Вьют гнезда. Тоже хлопочут, как люди, выводят потомство. Неужели Талас выйдет из берегов? Так рано? Вон женщина выбежала из юрты. Если будет просить суюнчи, отдам ей серебряный слиток — жамбы. Он у меня припрятан на такой случай. Нет, повернула обратно. Неужели не видит меня? Что это я так разволновался?»

У Ошагана задрожали колени, он побрел за околицу, его белая борода развевалась на ветру. Старику стало зябко, он запахнул чапан.

Навстречу кто-то мчался.

— Коке! Ко-о-о-ке!

— Что случилось? Почему кричишь? Или ты думаешь, что все оглохли? — рассерженно спросил старик.

Даулен соскочил с коня.

— Коке! Надо спешить откочевывать. Враг нагрянул.

— Что ты сказал?!

— В верховьях Таласа истреблены все аулы. К Каратау идут толпы беженцев. Надо торопиться, иначе мы все погибнем.

Ошеломленный Ошаган-бий стал оседать на землю. По бороде его катились слезы.

— У Рухии начались схватки. Надо хоть день выждать.

— Ойбай, что вы говорите, отец! Разве они будут ждать? К вечеру нагрянут сюда… — горячился Даулен.

Аксакал быстро взял себя в руки.

— Сын мой, я расскажу одну притчу. Кто еще поддержит тебя в трудную минуту? Так вот, давным-давно пришла мышь к своей соседке и говорит: «Слыхала ли ты новость? Кота загрыз лев, теперь нам некого бояться». Но другая мышь усомнилась. «Что-то не верится, подружка, — сказала она, — нет на свете зверя сильнее, чем наш кот». Ты слушаешь меня, сын? Так и ты веришь в могущество ойротов. Но если вздумаешь бежать от них, спасая собственную шкуру, они наголову разобьют вас. Подумай об этом! А теперь иди. Пусть люди собираются в дорогу. Позаботься о Рухии. Для нее путь будет трудным. Но ничего не поделаешь.

Аул был охвачен паникой. Сдирали кошмы, снимали шанраки. Ревели верблюды, выли цепные псы. К полудню кочевье тронулось в путь.

Даулен подскакал к отцу, неподвижно сидевшему на том же месте.

— Отец, что вы сидите? Почему не собираетесь?

— Даулен, иди ко мне, сядь рядом.

Джигит присел возле отца.

— Сынок, первое, что я услышал в жизни, — это шум камыша возле Таласа. Тогда мне эти камыши казались исполинами дромадерами, а ближние холмы — высокими горами. Первой высотой, которую я преодолел, был этот заветный холм. Потом я подымался на многие перевалы, но только здесь мне дышится легко. Тут я впервые увидел небо, здесь я поставил юрту молодоженов, радовался своей любви. Я привязан к этому холму своей пуповиной. Я уже перешел за семьдесят. Много ли мне осталось? Если я покину отчий край, разметая по ветру бороду, похожую на осенний ковыль, где я найду утешение, куда дену жгучую горечь разлуки? Нет, сынок, я останусь.

— Я не ослышался, коке? В уме ли вы?

— Ах, мальчик! Я в своем уме. Только душа у меня горит. Бегство не по мне. Ты не тревожь меня. А сам отправляйся. Ежели сноха благополучно разрешится, твой старый отец Ошаган не останется без внука. Если сможешь, собери войско, отомсти врагам…