«Вот цена этой жизни! Вот что делает со мной моя токал, еще недавно вившаяся подле меня. И на кого она променяла своего мужа — на грязного сопляка, которого я же и приютил. Тот, кто ревнует, любит вдвойне, не могу же я отсечь собственную руку — вот в чем беда. Как же покарать эту потаскуху?»

Долго батыр просидел неподвижно. Он только отмахнулся от байбише, пытавшейся заговорить с ним. Его охватило полное безразличие.

Борте происходил из ветви Матай, рода найман. Ему уже перевалило за тридцать, но бог не послал батыру ни сына, ни дочери, его стали снедать невеселые думы о будущем. Некому было ему излить душу, кроме своей немолодой жены, — с ней они долгими ночами лежали в юрте, отвернувшись друг от друга. Однажды к ним в аул приехал кто-то из дальних родственников с юной дочерью. Жена Борте со снохой отправились в гости, и батыр остался в юрте вдвоем с пятнадцатилетней девочкой. Обычно скромная и неприметная, дочка родственника на этот раз стала заигрывать с Борте, теребила его бороду, щипала за щеки. Наконец она обвила его шею лебяжьими руками, обожгла батыра своим горячим дыханием. У него закружилась голова, он потерял власть над собой и сжал ее в крепком объятии…

То, что делаешь сгоряча, обычно добром не кончается. Они все еще лежали в объятиях, когда в юрту вошла жена Борте. Она прогнала смутившуюся племянницу и заговорила со своим раскрасневшимся мужем:

— Говорят, что нет такой грязи, чтобы нельзя было отмыться. Мы никогда не ссорились с тобой, негоже нам грызться сейчас, когда мы уже в годах. Раз так получилось, женись на племяннице. Я не принесла тебе потомства, значит, нам делить нечего. А ты поставь юрту молодоженов, не следует тебе оставаться бездетным.

Она взяла на себя переговоры с родственниками, все уладила, и вскоре Борте привел молодую жену.

Запоздалое чувство опьянило батыра медовым хмелем, ввергло в пучину безумной страсти. Дни сменялись месяцами, месяцы — годами, а сладостная буря в его душе не утихала. Так минуло четыре года, но красавица токал, как и первая жена, не принесла ему детей. Нельзя отобрать у бога то, что он не дает. Борте уже потерял надежду, но сделался крайне ревнив. Даже простая улыбка, обращенная на его жену, вызывала бешенство батыра. Но женщину нельзя приторочить к седлу, как хурджун. Борте казалось, что мужчины так и липнут к его ненаглядной, а он хотел, чтобы она принадлежала только ему, и поэтому ушел из аула, поселился отдельно. Свою тысячную отару он пас один, дни проводил в трудах, в заботах по хозяйству. Прошлой осенью он взял себе в помощники одного тихого паренька. И вот как тот отплатил ему за доброту!

Ливень не прекращался всю ночь. Суетясь, две женщины разбирали юрты и опасливо поглядывали на хозяина. Иногда байбише спрашивала его о чем-нибудь, а белолицая токал молчала и все поглядывала в сторону аула.

На рассвете Борте оседлал жеребца и погнал отару на пастбище, с женами даже словом не обмолвился.

Через несколько часов дождь кончился, рассеялись тучи. Из их лохмотьев, как тело из рубища, показалось солнце. Вдалеке грохотала река, над землей повисла пелена тумана. Закончив хлопоты, женщины молча сидели рядом. Наконец токал не выдержала и заговорила со старшей женой:

— Неужели ты думаешь, что я должна жить отшельницей в этой безлюдной степи?

— Оставь меня в покое.

— Ах, оказывается, я тебе мешаю! Плевала я на твой покой! Если хочешь, сиди так хоть до судного дня, обняв свои тощие колени. А с меня хватит! Лопнуло мое терпение. Ты — известная ханжа, закрываешь лицо при виде мужчин, подумаешь, скромница! Что вы шум подняли из-за бедного пастуха? Ты день-деньской читаешь молитвы, а я хочу заниматься другим, слышишь? Кто мне люб, тот пусть меня и обнимает, я своего не упущу, так и знай! — Ноздри Ахтохты хищно раздувались, когда она говорила эти непотребные слова.

Байбише ничего не ответила ей, ее молчание еще больше распалило молодую женщину, она порылась в своем сундуке и, вытащив все свои наряды, надела их один поверх другого.

— Я уезжаю. Передай своему старикану — пусть не пытается меня разыскивать. Он может еще десять раз жениться, все равно у него не будет детей. Я заберу черную верблюдицу. Пусть не жадничает, моя молодость, которую я подарила ему, чего-нибудь да стоит!

Байбише не пошевельнулась, она словно окаменела.

Черная верблюдица зарысила в степь. Чем дальше она удалялась от аула, тем сильнее ревела.

Ахтохты направлялась в ту сторону, куда убежал пастух. Она стегала верблюдицу по чему попало — по шее, по голове; та неуклюже бежала, выбрасывая длинные ноги.

Земля еще не просохла после ночной бури, над степью стоял густой туман. На кустах вспыхнули зеленые почки, воздух был насыщен острым запахом молодой травы.

Черная верблюдица уже не ревела, трусила мерной рысью, Ахтохты озиралась по сторонам, боясь заблудиться.

Когда показался родник, женщина заставила верблюдицу опуститься на землю, а сама прилегла в луговую траву. Стоило ей смежить ресницы, как откуда ни возьмись, появился отряд всадников. Они окружили Ахтохты, а один смуглый джигит разбудил ее.

Она открыла глаза и, увидев вооруженных мужчин, удивилась, но не испугалась. Игриво улыбаясь, Ахтохты заискивающе смотрела на их предводителя.

— Доброго пути, батыр!

— Путь у меня всегда добрый. А ты кто будешь?

— Я жена Борте-батыра.

— А где сам Борте?

— Погнал овец на берег Чирчика.

— Он что же, один? — полюбопытствовал джигит.

— Он вечно один как перст. Ни с кем не водится, кроме собственной тени. — Ахтохты потянулась как кошка и подмигнула всаднику.

Тот, смекнув, куда она клонит, быстро отослал своих людей, а сам вернулся к смазливой красотке.

Понуро плелся Борте за своей отарой, настроение его было под стать хмурой погоде. Тело у него ломило, да и гнедой жеребец раздражал его своим вялым шагом, прямо-таки руки чесались сломать об этого лентяя плетку.

Впереди показался Чирчик, уже был слышен шум его беспокойных волн, половина отары успела перевалить за холм. Когда Борте поднялся на его вершину, перед ним простиралась разлившаяся река.

Батыр с тоской посмотрел назад. Ему показалось, что он загнан в тупик врагом, лютыми ойротами, слухи о которых с каждым днем все дальше разносились по степи.

Вдруг его конь запрядал ушами; выгнув шею, обернулся и тревожно заржал. Тут и Борте заметил четырех всадников, скачущих ему наперерез. Не было сомнений, что они заметили батыра, но внезапно повернули коней и нырнули в туман.

Что это означало? Встревоженный Борте пришпорил жеребца и, собрав рассыпавшуюся отару, погнал ее вдоль берега.

К полудню туман рассеялся, остыл и гнев Борте, теперь ему хотелось одного: поскорее увидеть свою Ахтохты.

«Боже правый, ведь, если поразмыслить, во всем виноват я сам. Сдались мне эти овцы! Жадность меня погубила. Если бы я жил по-людски, в своем ауле, и Ахтохты была бы довольна мной. А то ведь у меня одно на уме — мой скот. Молодая женщина не может жить без ласки, без внимания. Вот она меня и проучила, поделом мне…»

Борте вспомнил атласную кожу своей токал и горестно вздохнул. На всем скаку он взлетел на холм и с ужасом заметил, что окружен ойротами, их было около ста. Завидев Борте, они помчались во весь опор.

— А вот и славный казахский батыр!

— Ишь как улепетывает! — донеслось до Борте.

Эх, был бы он один! Но что делать с отарой? Несчастные овцы не могли переплыть разбушевавшуюся реку.

Борте повернул обратно. Достал окованный серебром колчан, вытащил оттуда украшенную перьями стрелу и поднес к губам стальной наконечник — такая у него была привычка.

Батыр приближался к реке, не отставала и погоня. Беспорядочно летели стрелы и падали на полдороге — старый способ постращать врага.

Борте натянул тетиву до отказа, один из ойротов свалился на землю. Жеребец батыра прыгнул в воду, и его стало относить течением, надо было следить, чтобы он не захлебнулся. Испуганные овцы кинулись от берега и, попадая под копыта вражеских коней, задержали погоню. Теперь Борте был уже недосягаем для ойротских стрел.