— Никуда я не поеду! Только мертвой вынесут меня с этого порога! — заголосила Кунтай.
— Одно слово — женщина, — вздохнул Тлеу, — волосы длинные, а ум короткий. Все равно я приеду за тобой.
Обнявшись, все трое — Суртай, Жоламан и Кунтай — провели без сна эту ночь. Мальчик то испуганно вскрикивал, бросаясь к отцу, и все повторял: «Коке, коке…», то кидался к матери с плачем: «Мамочка, не уезжай!» Непосильная тревога разрывала детское сердце. Жоламану казалось, что он вот-вот потеряет и мать, и отца…
Кунтай не хотелось будить Суртая, забывшегося на рассвете сном, но все же она подошла к мужу и коснулась его плеча:
— Проснитесь.
Суртай спал.
Кунтай сказала громче:
— Пожалуйста, проснитесь.
Суртай откинул одеяло, которым был укрыт с головой, и повернулся к жене.
— Что такое? Что случилось?
— К нам пришли гости.
— В уме ли ты? В дни моего несчастья, моего позора какой казах придет в этот дом, похожий на могилу? Какие сейчас могут быть гости!
— Они не казахи. Не то брат с сестрой, не то муж с женой. Повторяют ваше имя. Разве я разберу… Послала за Расихом.
Суртай приподнялся и красными утомленными глазами впился в дверь.
— Ступай, Кунтай. Скорее их приведи. Я догадываюсь, кто они. Униженный, забытый сородичами, я встретил отзывчивость и доброту среди русских. Иди же.
Кунтай откинула кошму на двери и пригласила гостей войти. Увидев вошедшего, Суртай протянул к нему руки и воскликнул голосом, вмещавшим всю тоску его одиночества и безмерную радость:
— Фадес! Дорогой мой Фадес!
Они долго не могли разомкнуть объятий.
Откинувшись на подушку, Суртай смотрел то на Федосия, то на Груню.
— Эх, Фадес, ты пришел ко мне, тебя не испугал чужой язык. Ты, Фадес, шистый шалабек! Как сказать, чтобы он понял? Кунтай, куда запропастился Расих? — с нетерпением спросил Суртай.
— Он тут, ваши джигиты здесь, сейчас будут.
— Пошли за Расихом снова… Как ты оказался в нашем ауле, Фадес? Узнал, что я занемог, или так пришел — меня проведать? Ты молодец! Какое у тебя доброе сердце! Это сестра твоя или невеста? Я спрашиваю, это твоя кызымка?
Федосий молча кивал головой и с нежностью смотрел на Суртая; он не понимал, что тот говорит, но все равно внимательно прислушивался к его словам. С болью в сердце он отметил, как осунулся Суртай, как глубоко запали его некогда лучистые глаза.
— Я вижу, вы бедствуете, Суртай-ага, — горестно вздохнув, сказал он. — Неужто такое прозябание — удел честного человека? — Он подошел и пожал руку Суртая, вкладывая в это пожатие все тепло, которое не мог выразить понятными Суртаю словами.
— Слышишь, Кунтай, — обратился тот к жене, — тамыр называет меня агой. Когда сердце односельчан закрылось для меня, он пришел с распахнутой душой. Ты знаешь, какая тяжесть снедала меня, просто руки опустились, но вот пришел мой Фадес и рассеял мглу, вернул веру в людей. Теперь мне не страшен ангел смерти, пусть приходит за мной, я покину этот свет счастливым, умиротворенным. Что это Расих задерживается?
Не успел он договорить, как башкир вошел в юрту.
— Долго заставляешь себя ждать, иди сюда. Видишь, кто ко мне пришел? Да, Фадес, он. Хочу излить ему душу, а ты передай, не расплескав ни одной капли.
Суртай стал расспрашивать Федосия; узнав его горестную историю, задумался, замолчал. Потом повернулся к Кунтай, с сочувствием смотревшей на Груню.
— Дай-ка мне домбру.
Он прижал к груди украшенный узором инструмент, настроил струны, легко прикасаясь к ним пальцами. Улыбнулся Федосию и запел свои старые стихи, подыгрывая себе:
Задумчиво Суртай пощипывал струны.
Груня не понимала слов, но смотрела на него не отрываясь, чувствуя сердцем, что поэт говорит о чем-то сокровенном.
Бледные щеки Суртая зарумянились, болезнь на время отступила, он ощутил прилив молодых сил и вспомнил другие свои стихи:
И вдруг в его окрыленном сердце родились строки, посвященные русскому тамыру:
Домбра замолкла, на лбу Суртая светились капли пота. Расих передал Федосию и Груне содержание его стихов. Кунтай принесла большую чашу, терпкий запах осеннего кумыса наполнил комнату.
— Вели зарезать черную овцу, — сказал Суртай жене, — это последнее, что у нас есть; распорядись, чтобы мои джигиты не мешкали. — Он отпил кумыс из пиалы и предложил гостям отведать древний казахский напиток.
— Фадес, я разделяю ваше горе: твоя мать была достойной женщиной, теперь она ушла в иной мир. На все воля божья. Мне нравится твоя невеста, одобряю твой выбор. Главное, чтоб промеж вас были мир и согласие, тогда все уладится. Крепко держитесь друг за друга, иначе нельзя. Даже птицы вьют себе гнезда в голой степи, а мы — люди, живем сообща, одним аулом… устроим вас. Вот только… — Он на минуту замолчал, потом продолжал: — Жить есть где, да и плотник ты хороший, золотые руки, человек самостоятельный. Язык наш выучишь, а пока Расих будет подле тебя. Твоего тестя, этого злого филина, я сразу невзлюбил. Думаю, до нас он не доберется. И здесь таких хватает. Ну да ладно, раз пришел ко мне в трудный час, ты мне теперь как брат. Все, что смогу, для тебя сделаю.
Расих перевел Махову слова Суртая, и тот благодарно кивнул. Отблески костра играли в его голубых глазах.
— Суртай-ага, вся наша надежда на вас, я знал, что вы нас выручите. Мне не по себе, я печалюсь оттого, что вы пострадали из-за нас, и молю бога, чтобы к вам вернулось здоровье. Так получилось, что я много скитался, можно сказать — стал кочевником. — Федосий улыбнулся, но сразу же его лицо стало серьезным. — Я и Груня хотим остаться с вами, стать вам родными.
Груня постепенно осваивалась в незнакомой обстановке. На колени к ней взобрался Жоламан и осаждал ее вопросами:
— Тетя Курана, вы насовсем к нам приехали? А где ваши верблюды, кошмы? Они еще в пути? — В смышленых глазах мальчугана светились радость и любопытство: видно, незнакомая белокурая девушка пришлась ему по душе. Груня не понимала того, о чем говорит ребенок, но ее охватила волна нежности к нему, она ласково притянула Жоламана к себе.
Когда съели мясо и запили его бульоном, Расих пошел устраивать гостей на ночлег. Суртай хотел, чтобы они отдохнули, а наутро смогли собраться.
Жоламан пошел провожать полюбившуюся ему «тетю Курану».
Холодный ветер дул сквозь прутья юрты, он был настоян на горьком запахе осенних трав. Суртаю не спалось; отвернувшись к стене, он погрузился в невеселые думы.
«Видно, я уже не подымусь, — горестно думал он, — слабею с каждым днем. И то правда, один шайтан живет вечно, но обидно умереть рано, не закончив начатых дел и стихов. Если меня не будет, что станется с несчастными бедняками, доверившимися мне? Восстанут ли они против произвола богатеев или смирятся перед железным кулаком какого-нибудь Тлеу? Кто наведет их, укажет дорогу во тьме? Многие сложат головы в неравной борьбе… Как переменчива жизнь — то бурлит, словно полноводная река, то иссыхает, как летом ручеек. Неужто это вечный закон? Всегда ли жизнь будет юдолью печали? Или придет конец беспросветной нищете, унижениям? От хана не жди добра, от бая не будет помощи. О господи… И у русских так же. Богачи имеют власть, притесняют таких честных работящих мужиков, как Фадес. Он надеется на меня, верит мне. Я совсем обессилел, хворь задавила меня. Как я смогу ему помочь? А проклятый филин, его тесть, не будет сидеть сложа руки. Устроит погоню, кровопийца! И до нашего аула доберется. Что тогда будет? — Суртай тяжело вздохнул. — Если он явится сюда, я, как казах, не смогу выдать ему сноху — обычай не велит, ведь они пришли сюда просить защиты. И односельчане меня поддержат. Значит, начнется вражда. А что, если куда-нибудь их переправить? Я бы так и сделал, нашел укромное место, если бы не моя немочь. И оставить их здесь нельзя, и так уже много пролито крови. — Суртай хорошо понимал, что, если не укроет Фадеса и Курану, аулу не поздоровится. — Тлеу только этого и надо! Один раз он переломал мне кости, что ему стоит их живьем сжечь. Да, так… Им только дай повод. Какое дело этим сытым негодяям до молодой любви! Их цель поссорить, разъединить людей. Для казаха и для русского мужика главное — выжить. Разве таким, как Тлеу, понять это, они на все готовы, только бы не допустить нашей дружбы. Любовь двух ласточек — Фадеса и Кураны — не даст ему спокойно спать. Нельзя им оставаться в нашем ауле, но и отправить их невесть куда я тоже не могу. Что с ними станется в случае моей смерти?